Дальше живите сами. Джонатан Троппер

натянута выцветшая виниловая обивка. Зеркало над камином забрызгано каким-то мыльным белым спреем, вроде как облако на него осело. Вся мебель сдвинута к стенкам, по периметру комнаты, а на освободившемся пространстве расставлены белые пластиковые стулья – в три ряда, лицом к низким раскладным. На пианино стоят два старинных серебряных блюда. Сюда все люди, пришедшие выразить сочувствие скорбящим, могут положить пожертвования: для Погребального общества или для местного Общества поддержки больных раком детей. На каждом блюде уже лежит по нескольку одиноких купюр, для затравки. В просторной прихожей, на столике, рядом с монитором, который Венди установила, чтобы слышать Серену, уже горит толстая свеча, залитая в высокий стеклянный стакан. Свеча траура, свеча шивы. В стакане хватит воску на все семь дней.

      Филипп пинает ногой один из низеньких деревянных стульчиков:

      – Как мило, что магистр Йода одолжил нам стулья! Так у нас Звездные войны?

      – На таких стульях сидят шиву, – поясняет Стояк. – Сидеть низко, ближе к земле, – это символ траура. Когда-то вообще на полу сидели. Но со временем послаблений становится все больше. Традиция не стоит на месте.

      – Туда ей и дорога, – бормочет Филипп.

      – А что сделали с зеркалом? – интересуется Венди.

      – Если в доме траур, зеркала принято снимать или занавешивать, – поясняет Стояк. – Мы забелили это зеркало и все зеркала в ванных комнатах. Траур – время размышлений о жизни вашего отца, надо подавить в себе порывы к самолюбованию, отрешиться от всего земного.

      Мы киваем, как кивают обычно туристы слишком ретивому экскурсоводу в музее: мол, заранее со всем согласны, лишь бы побыстрее отпустил перекусить.

      – Незадолго до кончины ваш отец призвал меня в больницу, – произносит Стояк, который был когда-то дерганым круглолицым парнишкой, а теперь стал нервическим толстомордым дядькой с вечно красными щеками, отчего он кажется либо сердитым, либо смущенным. Уж не знаю, когда и какими путями Стояк обрел веру в Бога: закончив школу, я потерял его из виду. Не Бога, конечно, а Стояка. Что до Бога, наши с ним пути окончательно разошлись, когда я вступил в Младшую лигу и не мог больше посещать школу при Храме Израилевом – синагоге, куда мы ходили раз в год всей семьей на праздник Рош а-Шана, еврейский Новый год.

      – Ваш отец не был религиозным человеком. Но к концу жизни он стал сожалеть о том, что не придерживался традиций, особенно в воспитании детей.

      – Как-то на него не похоже, – замечаю я.

      – И тем не менее. Кстати, это довольно распространенное явление: перед лицом смерти люди начинают уповать на Бога, – говорит Стояк тем же непререкаемым тоном, каким в детстве объяснял нам, как делается минет.

      – Папа не верил в Бога, – запальчиво говорит Филипп. – Он не стал бы уповать на того, в кого не верит.

      – Значит, он изменил свое мнение, – отвечает Стояк. Похоже, он еще злится на Филиппа за упоминание его позорного прозвища.

      – Отец своих мнений никогда не менял, –