Из записи разговора с советским разведчиком
Глава первая
В Италию Самарину служба выдала проездной литер на почтово-пассажирский поезд. Тянется, как кляча, ни одной станции не пропускает. А иная станция – это только вытоптанная на зеленом лугу вдоль рельсов полоска земли, где в пыли купаются воробьи да сарайчик поодаль. А поезд долго стоит и здесь. В открытое окно доносится свирель жаворонка, невидимого в блеклом небе, и больше ни звука. А потом поезд медленно-медленно, будто ему жаль расстаться с этой безвестной станцией, трогается дальше – в окне проплывает женщина в низко, на лоб, повязанном платке, у ее ног мешочек с почтой и одинокая посылка – из-за этого и стояли.
Виталий Самарин торопится в маленький городок у польской границы, где начнется его самостоятельная жизнь. Ему хочется поскорее уйти от своего детства, юности, и даже от недавнего студенчества в юридическом, когда в его жизни произошло столько важного. Все это ему кажется только подходом к жизни, которая начнется завтра.
Когда у человека начинается своя, самостоятельная жизнь? Наверно, разные люди ощущают это каждый по-своему. У Виталия все, что было вчера, связано с матерью, вдвоем с которой он жил, все острее чувствуя ответственность за нее, отдавшую ему свою жизнь. Последние годы его мечтой стало жить для матери, отплатив ей любовью за любовь, заботой за заботу. За этим он торопится в самостоятельную жизнь и хочет поскорее уйти от детства и юности, не понимая еще, что это будет с ним всегда, что любовь матери и сейчас ведет его в самостоятельную жизнь и останется с ним и там. А ему наивно думается, что все его прошлое окончилось вчера, когда он на вокзале целовал лицо матери, как в детстве, ощущая губами соленые слезы. И там, позади, вместе с мамой осталась и его школа в тихом переулке на Таганке, в которую он ходил десять лет, и его старенький московский дом с тесным двориком, где, покосившись, стоит дуплистый тополь, и Люся, с которой он на вокзале деловито попрощался за руку, ничего толком ей не сказав. Он думает, что от всего этого его уводит лежащее в кармане командировочное предписание, в котором он именуется лейтенантом, и выписка из приказа о назначении в районный отдел НКВД в далеком городке.
Жесткий вагон, в котором он едет, населен густо и пестро. В купе кроме него еще пять человек. Нет, не пять, а шесть – крупнотелая женщина с пунцовыми щеками, сидящая напротив него, держит на руках крикливого ребенка, который умолкал, только когда она совала ему в орущий рот свою белую массивную грудь. Тогда он, захлебываясь молоком, начинал глухо ворковать и сразу же засыпал, а за ним и мать чутко задремывала, запрокинув вверх мученическое лицо и не спрятав как следует грудь. Виталий стыдливо отворачивался.
Не затихал в купе беспорядочный дорожный разговор, то и дело взрывавшийся крикливым спором. Главными спорщиками были коренастый дядька в металлических очках на разлапистом носу, назвавшийся заготовителем, как раз из того городка, куда торопился Виталий, и сидевший рядом с женщиной остролицый плешивый мужчина в мятом полотняном пиджаке. Что бы ни сказал тот коренастый, в очках, тотчас вступал плешивый: «Вы, милейший, не правы», и они, мгновенно распаляясь, начинали кричать одновременно и не слушая друг друга.
Поезд отошел от станции. Коренастый сказал:
– А ведь невыгодно государству письма возить на поездах – на письме копеечная марка, а вези его куда подальше, на Камчатку.
– Вы, милейший, не правы, – тотчас встрепенулся Остролицый. – Было б невыгодно, не возили бы, наше государство все делает с расчетом. Притом марка – копейка, а писем-то миллионы, тут, брат, из копеек вон что складывается!
– А знаете вы, сколько один паровоз стоит, чтобы его гонять туда-сюда, через всю страну? А вагоны? А персонал? Вот и сгорели все ваши копейки.
– Вы не правы, – мотнул головой Остролицый. – Паровоз-то, он и нас с вами везет, а мы за это не копеечки заплатили, а рубли, и таких, как мы, целый поезд!
И пошло-поехало, пока они так не завязли в своем споре, что им больше говорить стало нечего.
Незаметно наступили сумерки. Виталия стало клонить в сон, но не тут-то было – спорщики завелись на новую тему – будет ли война или все обойдется?
– Какая война? С кем война? Почему война? – кричал Остролицый дребезжащим, простуженным голосом, и кадык прыгал на его худой шее. – Мы люди мирные, никого не трогаем, даже в песнях поем, что мы той войны не хотим!
– А дальше как поется? Не хотим, а к бою готовы! – прищурился Коренастый, поправляя очки. – И с чего это мы поем про танкистов, а не про плотников?! А?
– Да разве от песен бывают войны? – Остролицый так резко повернулся к своему оппоненту, что толкнул ребенка, и тот завопил благим матом.
Перекрывая его крик, Коренастый, назидательно подняв палец, кричал:
– У нас ничего зря не бывает, и песни тоже не так просто поются. – Он подтолкнул задремавшего Виталия: – Вот вы, извиняюсь, призывного возраста, скажите нам, вы к войне готовы?
– Готов, а что? – с вызовом ответил Виталий.
– Вас, стало быть, готовили?
– А