У окна стоит Дерюшев – толстый рыхлый увалень в армейском бушлате. Сопя от натуги, он пытается согнуть железный ломик, вставленный одним концом в щель между ребрами батареи парового отопления. Рядом с ним паркетчик Шмаков, прозванный Писателем за то, что зимой ходит без шапки.
– Давай-давай, – подзадоривает он Дерюшева. – Главное – упирайся ногами.
– Ты что делаешь? – спрашиваю я Дерюшева.
Дерюшев вздрагивает и застенчиво улыбается.
– Да ничего, Евгений Иваныч, балуемся просто.
– Эх, Дерюшев, Дерюшев, – сокрушенно вздыхает Писатель, – с такой будкой не можешь ломик согнуть. Придется, видно, тебя к Новому году на сало зарезать. Вот Евгений Иваныч запросто согнет, – подзадоривает он меня.
Он обращается ко мне слишком фамильярно, мне хочется его одернуть, но я думаю: «А почему бы, в самом деле, не попробовать свои силы? Есть еще чем похвастаться».
– А ну-ка дай.
Я беру у Дерюшева ломик, кладу на шею и концы его тяну книзу. Чувствую, как гудит в ушах и как жилы на шее наливаются кровью.
Согнутый в дугу ломик я бережно кладу на пол. И не могу удержаться, чтобы не спросить:
– Может, кто разогнет?
– Вот это сила, – завистливо вздыхает Дерюшев и незаметно пробует свои рыхлые мускулы.
Катя Желобанова смотрит на меня с нескрываемым восхищением. Артист Рощин вряд ли согнул бы ломик на шее.
А я задыхаюсь. Сердце колотится так, словно я пробежал десяток километров. Что-то со мной происходит в последнее время. Чтобы скрыть одышку, сажусь за стол, делаю вид, что роюсь в бумагах.
Писатель продолжает донимать Дерюшева.
– Вот, Дерюшев, – говорит он, – кабы тебе такую силу, ты б чего делал? Небось в цирк пошел бы. Скажи, пошел бы?
– А чего, – задумчиво отвечает Дерюшев, – может, и пошел бы!
– А я думаю, тебе и так можно идти. Тебя народу за деньги будут казать. Каждому интересно на таку свинью поглядеть, хотя и за деньги.
Писатель смеется и обводит глазами других, как бы приглашая посмеяться с ним вместе. Но его никто не поддерживает, кроме Люси Маркиной, которая влюбленa в Писателя и не скрывает этого.
– Шмаков, – говорю я Писателю, – в третьей секции ты полы настилал?
– Ну я. А что? – он смотрит на меня со свойственной ему наглостью.
– А то, – говорю я. – Паркет совсем разошелся.
– Ничего, сойдется. Перед сдачей водичкой польем – сойдется.
– Шмаков, – задаю я ему патетический вопрос, – у тебя рабочая гордость есть? Неужели тебе никогда не хочется сделать свою работу по-настоящему?
– Мы люди темные, – говорит он, – нам нужны гроши да харчи хороши.
Он говорит и ничего не боится. Уговоры на него не действуют, угрожать ему нечем. На стройке каждого человека берегут как зеницу ока. Да и не очень-то сберегают. Приходят к нам демобилизованные да те, кто недавно из деревни. Придут, поработают,