Проследив направление ее взгляда, я обернулся и увидел Фарфадэ; он тоже улыбался.
Потом она скрылась в листве, унося с собой эту ответную улыбку…
Так мне открылась тайна близости этой гибкой, хрупкой, ни на кого не похожей цыганки и выделявшегося среди нас тонкого, стройного Фарфадэ. Ясно…
Ламюз не видел ничего: он был ослеплен и перегружен ношей, которую взял у Фарфадэ и у меня; он старался сохранить равновесие, ничего не уронить, внимательно глядел себе под ноги и с трудом переступал.
У него был несчастный вид. Вот он стонет, задыхается, его гнетет печальная забота. В его хриплом прерывистом дыхании чудится биение и ропот сердца. Глядя на перевязанного Вольпата и на сильного полнокровного толстяка Ламюза, таящего вечно неудовлетворенный порыв, я вижу, что из них опасней ранен не тот, кого считают раненым.
Наконец мы спускаемся к деревне.
– Сейчас попьем, – говорит Фуйяд.
– Меня эвакуируют, – говорит Вольпат.
Ламюз кряхтит.
Товарищи вскрикивают, подбегают и собираются на маленькой площади, где высится церковь с двумя башенками, настолько поврежденная снарядом, что ее трудно узнать.
V Стоянка
Белесая дорога в ночном лесу странно перерезана и загромождена тенями. Словно по волшебству, лес вышел из своих пределов и катится в глубины мрака. Это полк идет на новую стоянку.
Впотьмах тяжелые ряды теней, нагруженных с головы до ног, теснятся и сталкиваются; каждая волна, на которую напирают сзади, натыкается на ту, что катится впереди. По бокам отдельно движутся более стройные призраки – начальники. Над этой плотной толпой, сдавленной откосами, поднимается глухой гул – восклицания, обрывки беседы, слова команды, кашель и песни. Этот шум сопровождается топотом ног, лязгом штыков, манерок и металлических бидонов, рокотом и грохотом шестидесяти фургонов обоза первого разряда и обоза второго разряда; которые следуют за обоими батальонами. Вся эта толпа шагает, вытягивается вверх по дороге, и, под высоким куполом ночи, задыхаешься от запаха, похожего на запах львов в клетке.
Шагая в строю, не видишь ничего, но, когда в давке натыкаешься на соседа, различаешь жестяную миску, голубоватую стальную каску, черный ствол ружья. Иногда, при свете ослепительных искр, выбитых огнивом, или при свете красного пламени, вспыхивающего на крошечной головке спички, замечаешь, за близкими четкими очертаниями рук и лиц, неровные ряды плеч и касок; колыхаясь, как волны, они идут на приступ непроницаемого мрака. Потом все гаснет, и, пока шагают ноги, глаза каждого пешехода не отрываются от того предполагаемого места, где должна торчать спина идущего впереди солдата.
После нескольких остановок тяжело опускаешься на мешок у пирамид ружей, которые составляешь по свистку с лихорадочной поспешностью и удручающей медлительностью, не видя ничего в чернильных потемках; но вот брезжит заря, ширится, овладевает пространством. Стены мрака рушатся.