Елена только кивнула.
Это все, подумал Тихомиров, вре́менное. Тринадцать лет, переходной возраст, отсюда и бури. Настена ведь с Еленой прекрасно ладили – раньше, когда та была его продюсером… только продюсером. Надо просто переждать. Тяжелый год, тяжелый для всех.
И хотя после смерти Алены прошло больше трех лет, для дочки, конечно, мало что изменилось. Она еще не умела, как он, насильно, осознанно забывать. Вообще, понимал теперь Тихомиров, это мало кто умеет, да ведь и он выучился не сразу.
Может, думал Артур, такое передается с генами, их каким-нибудь хитрым сочетанием. Есть люди, которые помнят себя целиком, со школы-института и до глубокой старости, осознаю́т себя как единую цельную личность. А он относился к Тихомирову-школьнику, к Тихомирову-студенту, к Тихомирову-подающему-надежды-певцу как к дальним родственникам. Чужим, в общем-то, людям. Что-то о них знаешь, помнишь, но по-настоящему тебе их никогда не понять.
Старые, прерывавшиеся на годы связи, старые песни свои – все это он воспринимал как чужое наследство. Вот досталось от кого-то – и что с этим теперь делать?
То же самое было с воспоминаниями. Если расслабиться, размякнуть, – они могут прорваться сквозь все слои, прожечь насквозь. Но если не давать им воли – превращаются в пустой набор старых, плоских, черно-желтых открыток. В пачку фотографий из забытого альбома.
Кто-то другой счел бы это предательством, но Тихомиров думал иначе. Иммунитет – вот что это было на самом деле, эмоциональный иммунитет. Чтобы не сдохнуть от переизбытка ощущений, от передозировки памятью, которая все равно уже никогда ни на что тебе больше не сгодится.
Поэтому он так не любил елку во дворе: слишком многое с ней было связано. С ней и с Аленой.
А вот дочка елку обожала с детства – и кажется, полюбила еще больше с тех пор, как они с Тихомировым остались одни. А уж после того, как Елена вышла за него замуж…
В общем, Артур был бы рад, если бы те трое из замызганного грузовичка срубили елку к чертовой матери, прогнила она там или нет. Еще бы и приплатил. Зря Елена вмешалась – но что уж теперь, не догонять ведь их, в самом деле.
Антонина Петровна между тем уже разогрела ужин. В прихожей, пока разувались, шепнула:
– Настенька из школы пришла зареванная. Кажется, поссорилась с кем-то.
– Кушала?
– Нет, Елена Дмитриевна, апельсинчик один цапнула – и все. – Домработница пожала округлыми плечиками, закутанными в пуховый платок. – Я уж решила не настаивать, раз она не в духе.
– Спасибо, – кивнул Тихомиров. – Все вы правильно сделали.
– Я там наготовила на завтра, загляну уже после пяти, приберусь, а потом в понедельник, да?
– Конечно-конечно… Лен, рассчитаешься за ноябрь?
Сам он прошел по коридору и постучал в дверь, на которой вот уже полгода висел плакат с бомжеватым Гэндальфом.
– Можно?
Настена сидела за столом, верхний свет не включала, только лампу. Что-то рисовала. Это у нее с некоторых пор было новое увлечение: