Пока я ждал в тишине, вселенная вращалась вокруг меня, являя свое бесконечное разнообразие: я слышал гул планет и как на боярышнике набухают почки, церковные стены пахли огромным глубоким озером, а дубовая перегородка – осенним лесом, и боль в моих истертых коленях была лишь всплеском сладостной, тяжкой жизни.
– Benedicite[2], – сказала она.
И я:
– Dominus[3].
И она, молодая, заполошная:
– Confiteor[4].
Пугливая пауза, частое дыхание и ненужная возня встревоженного человека. Перегородка не была мне помехой, ибо зрение мое давно уже не полагалось на мои глаза. Она коротко кашлянула.
Я собрался было велеть ей прочесть Creed[5], но она опередила меня:
– Отец Рив, человек погиб.
– Что за человек? – невозмутимо спросил я, но мускул внутри моей левой ступни сократился, и пальцы скрючились в судороге.
– Не знаю, но он утонул, как и тот, другой, – прошептала она в решетчатое оконце. Я едва разобрал то, что она сказала, – капюшон скрадывает мой слух. Поневоле я нагнулся вперед. – Вести разносятся быстрее ветра.
– Кто тебя известил?
– Ну… кто-то, разные люди. Я шла сюда и услыхала…
– Ветер нашептал.
– Но это правда, отче, все так говорят.
Жизнь горазда на случайности, дикие порой, но кое-что все же представляется немыслимым – например, два утопленника за одно утро. “Она говорит о Ньюмане”, – сообразил я. И тут же мелькнула другая мысль: “Новый утопленник – наверняка Хэрри”. Не знаю, как эти две прямо противоположные догадки умудрялись столь мирно уживаться друг с другом, однако уживались, и я вообразил, как Хэрри, обуянный скорбью, бросается в реку вслед за Ньюманом, пока я крепко сплю, закутав голову в бумазейную тряпицу.
В темноте я потянулся за пивом – за подмогой на самом деле – и вдруг вспомнил о железной шкатулке, засунутой под табурет днем ранее, наткнулся на нее ладонью и вспомнил. Вытащил шкатулку из-под табурета, ощупал вдоль и поперек и запихнул обратно. И приник к пивной кружке. Запах хмеля и меда, ровно как в летний полдень.
– Но ты не знаешь, кто этот мертвец? – спросил я безразличным тоном, поскольку передо мной была семнадцатилетняя жена Льюиса, вечно настороженная, боязливая, всюду ей чудилась беда.
– Я надеялась от вас узнать. – Она оплела пальцами решетку. – От него только и осталось что рубаха… лоскутья от рубахи, так я слыхала, окровавленные…
– Рубаха?
– Хэрри