Когда солнце поднялось достаточно высоко, я вызвал береговую охрану. Вертолет приземлился на пляже, но, когда летчики предложили забрать ее у меня, я отказался. Я сам перенес ее в железную стрекозу, сам сложил ей руки и закрыл глаза. Потом я прижал ее голову к своей груди, разжал окоченевшие пальцы и просунул руку в ее холодную ладонь.
Даже за шумом вертолетного двигателя экипаж мог слышать, как я плачу над телом любимой женщины.
Глава 1
Прошла неделя. Я почти ничего не ел. Спал еще меньше. Чуть не каждый вечер я оказывался на берегу, где бессмысленно смотрел вдаль. Дни шли за днями, но я никак не мог заставить себя действовать. Согласно последней воле Дэвида и Мари, оба должны были быть кремированы. Эту часть я исполнил.
Дэвид просил, чтобы я развеял его прах у края мира. Мари выбрала место поближе. В своем последнем письме она просила, чтобы я рассыпал ее пепел на мелководье рядом с островом, где мы играли детьми. Почти неделю я, сжимая в руках урну с прахом, смотрел, как приходит прилив и как наступает отлив. Высокая вода, низкая вода, снова высокая. И так без конца. Я не мог заставить себя пересечь линию прибоя. В конце концов, вопреки последней воле Мари, я вернулся в дом и поставил ее урну на кухонный стол рядом с урной Дэвида, которую я поместил в его любимый оранжевый контейнер. Выглядело это, конечно, странно. Рубиново-красная урна и поцарапанный оранжевый ящик… Я смотрел на них, а они… смотрели на меня.
Еще неделю я ходил вокруг них, как Луна вокруг Земли. День. Ночь. Свет. Тьма.
Всему, что я знал, меня научил Дэвид. Он нашел меня, когда я погибал… уже почти погиб. Он исцелил меня, когда этого не смогли сделать вся королевская конница и вся королевская рать. Я был Беном Ганном, он – Джимом Хокинсом. Я был Робинзоном Крузо, он – Пятницей. Он подбирал меня на берегу в самые мрачные моменты, когда я лежал на песке среди клочьев пены и манящие крабы щекотали мне ноздри клешнями. Я был не в силах спасти себя и не говорил на принятом на острове языке, и Дэвид поднимал меня, отряхивал от песка и водорослей, кормил и заново учил ходить. Он спас меня, когда меня уже нельзя было спасти. Его влияние на меня было огромным. Невозможность слышать его голос – оглушительной.
Жить без Мари было все равно что проснуться в мире, в котором на небо не всходили ни солнце, ни луна, ни звезды. Я не расставался с ее письмом. Я читал и перечитывал его снова и снова, десятки, сотни раз. Я клал его рядом с собой на подушку каждый раз, когда ложился спать, чтобы чувствовать запах чернил, которыми она писала, но это служило лишь очень слабым утешением. Я не мог повернуть время вспять. Не мог, как ни старался, смириться с окончательностью того, что произошло. Это казалось мне невероятным, невозможным. Это и