Мне это так странно, я думала, что она такая же приезжая, как и я.
– А где твои родители? Ты живешь одна? – еще раз уточняю я, вспомнив про Богдана.
Она медлит с ответом:
– Отца у меня никогда не было, – наконец говорит она. – А мама умерла три месяца назад. Она жила в твоей комнате…
Я молчу, в это мгновение мне как никогда хочется все бросить и уехать домой, не хватало еще услышать, что она умерла именно на моей кровати.
– Она болела? – тихо спрашиваю я. Вика беспечно машет рукой:
– Типа того. Спилась она. Да забей…
Я некоторое время молчу:
– А у тебя еще кто-то есть?
Вика качает головой:
– Нет, мать-то была детдомовская. А отца я и не знала никогда. Я сама по себе. Одиночка. Лучше расскажи про себя, по тебе же видно, что ты девочка домашняя. Нахер ты приперлась в нерезиновую?
Я молчу, говорить с ней по душам я совсем не хочу, но она ждет моего ответа:
– Я из Нижнего приехала, учиться в университете. Я училась там, у себя, но перевелась…
Она шумно отхлебывает пива и отчаянно жестикулирует, чтобы принесли еще, кажется, она вся поглощена им и слушает меня вполуха.
– Ну правильно, московский диплом получше вашего… А потом останешься здесь? Типа найдешь себе кого-нибудь? С пропиской? А у тебя парень есть? Папа, мама? – сыпет вопросами Вика.
Я неопределенно киваю ей головой, но на последний вопрос так ответить нельзя, она переспрашивает и вопросительно смотрит на меня. Я не хочу ей ничего рассказывать про себя, но когда пауза становится слишком затянувшейся, я все же говорю:
– У меня есть мама и папа. И брат. Он старше меня на год…
Вика перебивает меня, она достаточно пьяна, во всех ее движениях сквозит нетвердость и у нее совсем мутный взгляд:
– Я всегда мечтала о брате, – шумно восклицает она, – он бы со мной играл, защищал бы от всяких мутных хмырей. А я бы донашивала его кеды и футболки. Получается, вы погодки. Он симпатичный? Похож на тебя? Покажи мне его фотографию…
Я качаю головой, у меня в телефоне нет ни одной Костиной фотографии, давнюю, где ему пятнадцать и он улыбается своей теплой улыбкой я давно удалила, смотреть на него мне слишком больно. Наверно, сейчас он совсем другой, повзрослевший и возмужавший. Подростковый пушок на его щеках превратился в жесткую щетину, вьющиеся и торчащие вихры огрубели и стали прямыми. Мне кажется, что его русые, летом почти добела выгоравшие на солнце волосы потемнели. В его серо-зеленых глазах цвета скошенной травы я увижу не угловатого подростка, но мужчину. Все это я увижу, когда мы вновь с ним встретимся.
– У тебя нет его фоток? Вы не общаетесь? – восклицает Вика и икает от удивления.
Я просто не знаю, что ей ответить, о Косте мне сложно говорить, мне больно о нем вспоминать. С родителями мы никогда о нем не говорим, это молчаливое табу, лишь иногда я заглядываю в его комнату и понимаю, что он все еще не вернулся.
– У меня много фоток Антона, – говорю я и улыбаюсь. Как хорошо,