Он просунул руку через окошко, предлагая мне взять керосинку, но я замялся. Отчего-то не хотелось лишний раз касаться этой штуки. Все-таки огонь. Мало ли. Я упустил момент, когда во мне проснулся бесконтрольный страх перед пламенем.
– Спасибо, мне и так неплохо, – вежливо отказался я, поражаясь своему голосу. Он был настолько не похож на мой привычный тембр, что мне невольно захотелось обернуться и посмотреть: может, это кто-то другой говорит за меня.
– Как хочешь, – папа не настаивал. Он сделал шаг назад и собрался захлопнуть смотровое окошко, но я не дал ему этого сделать. Моя рука намертво заклинила створку. Слишком много вопросов требовали немедленных ответов, чтобы так запросто отпустить его.
– Что происходит?
Отец обернулся, наши взгляды встретились. Я думал, что увижу грусть в его глазах, но вместо этого с удивлением наткнулся на сожаление и еще, пожалуй, вину. Папа выглядел так, словно совершил что-то поистине ужасное и теперь ему невыносимо стыдно. Мне стало не по себе, желание узнать, что здесь творится, рассеялось, как туман после сильного порыва ветра.
– Тебе пока лучше посидеть в камере. Для твоего же блага, – вместо ответа произнес отец. Я не стал возражать и позволил ему уйти, хоть и порядком устал от заявлений, что всё делается исключительно ради меня.
…– А вот и я!
Должно быть, с того момента, как я снова остался один, прошло часа два. Ориентироваться в помещении без окон было непросто. Я успел порядком заскучать, когда за дверью раздался жизнерадостный голос брата. Ничто не способно его расстроить! Я чуть не умер, а он идет, насвистывает себе под нос, и, судя по голосу, с настроением у него полный порядок.
Дима привычно закопошился с той стороны двери, и в камеру закатилась очередная бутылка с кровью.
– Вы меня кормите, как на убой, – кисло пошутил я.
Брат заглянул в открытое смотровое окошко, ослепив меня фонариком. Глаза пронзила резкая боль, точно кто-то воткнул в них тысячи маленьких иголок. Я зажмурился и, недолго думая, нащупал первое, что попалось под руку (это оказалось зеркало, лежащее на каталке), и запустил им в окошко. Раздался звон бьющегося стекла и ругань Димки.
– Ну, ты даешь, снайпер хренов, – огрызнулся брат. – Фонарь разбил, не дешевый, между прочим. И руку мне порезал.
– Нечего светить мне в лицо, – я сам не знал, почему поступил именно так. Это был порыв, мотивы которого теперь затруднялся объяснить. Я собирался попросить прощения, когда восхитительный аромат достиг моих ноздрей, и я позабыл, что, собственно, хотел сказать. Запах был волнующе терпким и одновременно сладковатым. Он за долю секунды вскружил мне голову, и я послушно пошел на его зов, как Роки, ведомый ароматом сыра, из мультика про Чипа и Дейла. Я не видел окружающего, не осознавал, где нахожусь, и очень удивился, когда наткнулся на металлическую дверь. Неожиданная преграда вызвала неистовый протест. Я ударил кулаком по двери, пнул её ногой. Уже через секунду молотил