и творческие возможности в той, которую судьба наделила этим даром, увы, сосредотачивает на ней на самом деле уродливые нравственно и разрушительные страсти в самой жизни и других людях, зачастую лишает ее возможности познать подлинно человечное отношение к себе, хоть сколько-нибудь имеющее право быть названным «любовью». Для того, чтобы полюбить человека, его надо познать в его сути и образе, и быть нравственно способным к этому, любовь может родиться лишь из глубокого, нравственного и личностного соприкосновения с неповторимой реальностью другого человека – Войцех давно понял это, и называл подобное соприкосновение «встречей». Факт в том, Войцех понял давно и это, что у красивой женщины не так уж много шансов быть глубоко узнанной и воспринятой в ее человеческой сути, буде таковая окажется даже неординарной и богатой, ибо, увы, совсем не оная будет привлекать и интересовать в ней. Все мы зовем красотой женщины то в ее облике, что способно вызвать вожделение, в конечном итоге – даже определенная правильность и гармоничность черт лица в большинстве случаев ощущается и называется нами «красивой» так же в способности тем или иным образом послужить этому, властному и диктуемому естеством, подстегнуть жажду обладания. В Средневековье и Возрождении женщина была красива культурным и религиозным символизмом ее облика, ее уподобленностью идее и образу Богоматери, воплощенностью в ее облике того, как эпоха и культура мыслят женщину, ее судьбу в мире и предназначение, и потому – часто считалась красивой тем, что сегодня мы не задумываясь назвали бы уродством. Однако – у этого была и иная грань. Эпохи культа Богородицы и Прекрасной Дамы мыслили облик женщины и ее красоту именно живописно, с точки зрения символизма ее облика, способности распознать в нем черты нравственного, одухотворенного, идеального, и именно поэтому, опять-таки, женщина, которую сегодня мы решились бы назвать красивой чертами лица, в эпоху Ботичелли или скажем Риберы, могла бы быть сочтена во внешности вульгарной дурнушкой, пригодной лишь для грубых утех простолюдья. Лицо и весь облик женщины должны были запечатлевать в себе нравственное, идеальное и одухотворенное, быть словно бы отблеском образа и идеи Богоматери, трепетно выношенных и нравственно переживаемых эпохой, и лишь этим могли быть прекрасными, собственно – «красота» визуальных форм провозглашалась лишь в том случае, если эти формы становились олицетворением одухотворенного и идеального, неким «сосудом» для него, для самой идеи духовного, божественного, нравственного в женщине и человеке. Однако – и здесь интересовали не суть и подлинный, сотканный из познанных и воспринятых черт личности и характер образ человека, не красота человека, в его сути постигнутого и узнанного, а идеализированность и одухотворенность внешности, хотя сама обладательница подобной внешности могла быть сколь угодно отвратительным
