Человек в темноте. Дмитрий Рождественский

сока. Потом пошел на вокзал, купил билет и через пятнадцать минут стоял в тамбуре электрички на Ораниенбаум. Я люблю ездить в тамбуре, потому что никогда не сажусь в общественном транспорте, в автобусе или вагоне метро это выглядит нормально, даже если свободных мест хватает, а в салоне пригородного поезда как-то нелепо. К тому же в тамбуре вокруг обыкновенно нет людей, если электричка не переполнена. Однажды ревизорша, проверявшая билеты, поинтересовалась, почему я не расположусь в салоне с удобством. Я объяснил, что мои розыскные фотографии развешаны по всему городу, и среди пассажиров может оказаться кто-нибудь не в меру бдительный. Она очень странно на меня посмотрела и ушла, а через четыре минуты полицейский наряд потребовал у меня документы. С чувством юмора у людей случаются проблемы. Я глядел на индустриальные пейзажи Броневой, на кварталы Ленинского проспекта, Ульянки, Сосновой поляны, на осень. К Марине я тогда больше так и не подошел. Не знаю, почему.

      Я глядел в окно, и мне вспоминалась другая электричка и другая девушка рядом, которую звали Таней, у которой были доверчивые глаза под пушистыми ресницами, и которая была такой маленькой и хрупкой, что ее всю, казалось, можно было держать в кулаке, только страшно – ненароком сожмешь пальцы сильнее и сломаешь. Мы стояли в таком же почти тамбуре, курили, поскольку тогда в тамбурах поездов разрешалось курить, и электричка с Витебского вокзала уносила нас за Царское и за Павловск, к полустанку Новолисино, откуда наш путь лежал в лес. Пока еще пустые корзины стояли у наших ног, тут же примостился рюкзачок с термосом и бутербродами, а мы строили планы на жизнь, потому что оба мы были непоправимо молоды, непоправимо счастливы, я никогда не был женат, а она не была замужем, и наши отношения только начинались. Было классическое бабье лето и чудный, солнечный сентябрьский день, и мы шли по березово-рябиновому лесу по колено в рыжем, пожухлом папоротнике, и я не видел грибов, так как все время смотрел на Таню, а она видела и радостно вскрикивала, указывая мне то на клейкие даже с виду шляпки маслят, то на мелкую россыпь лисичек, то на приютившийся в тени гнилого трухлявого пня подосиновик. Потом был горячий крепкий чай из термоса на прогалине и веселая неразбериха оттого, что мы потеряли ориентировку, и я утверждал, что к станции надо возвращаться в сторону солнца, а Таня – что надо брать курс градусов на тридцать левее, потому что, пока мы плутали, солнце успело отклониться далеко. В конце концов мы пришли к согласию в том, что нам неплохо и здесь, а следовательно, нет разницы, в какую сторону идти, если можно не идти никуда. Таня сбросила куртку и легла на ложе из папоротника, закрыв глаза навстречу солнцу и закатав футболку на животе до груди, и я в конце концов не удержался и коснулся пальцами этого живота, а потом стал поглаживать. И она не отстраняла мою руку и не открывала глаз, только ее дыхание стало неуловимо прерывистым, а лицо каким-то светящимся, и так продолжалось бесконечно, пока она не подалась мне навстречу