– Это банально, – сказал генерал. – Я ждал от тебя большего. И потом, какой мотив может быть у лесного пожара? Или, скажем, у наводнения? Такое мог бы учинить маньяк, но, поскольку речь идет не об одном отдельно взятом случае, а о регулярной деятельности в масштабах всей страны… Словом, одному человеку такое просто не под силу. Организация маньяков? Что-то я о таких не слышал.
– Ну да?! – изумился Глеб. – Да их сколько угодно! Аль-Кайеда, РНЕ или, к примеру, коммунистическая партия… Ба! Да вы же сами в ней состояли! А говорите, не слышали… Но в одном вы правы: бескорыстные маньяки бывают, а вот о бескорыстных организациях и группировках современной науке и впрямь ничего не известно. Поэтому на первое место автоматически выступает традиционный вопрос любого следствия: кому выгодно?
– Банально, – повторил генерал. – Ну и кому, по-твоему, может быть выгодно наводнение? Мародеру, который шарит по брошенным домам в поисках добычи?
– Не только, – уточнил Глеб. – Представьте, что вы идете по улице и у вас оторвалась подошва. Кому это может быть выгодно?
Генерал рассеянно выпил коньяк, сунул в рот мумифицированную дольку лимона и принялся жевать с отсутствующим видом, не отдавая себе отчета в том, что делает. Он жевал лимон вместе с кожурой. Глеб поморщился, услышав хруст перемалываемой генеральскими челюстями лимонной косточки, и поспешно плеснул в рюмку Потапчука еще немного коньяка: у генерала должно было возникнуть острое желание хоть чем-нибудь запить хинную горечь.
– Однако, – сказал, наконец, Федор Филиппович и залпом осушил рюмку. – Мыслишь ты действительно широко. Даже, я бы сказал, слишком широко… Этого же просто не может быть!
Глеб улыбнулся и закурил.
– Естественно, не может, – сказал он. – Хотите послушать музыку?
Глава 3
Дмитрий Алексеевич Вострецов вернулся с работы в десятом часу вечера. Самочувствие у него было так себе: в последние годы Дмитрий Алексеевич начал заметно полнеть и стал плохо переносить жару. А тут еще этот дым…
Дымом провоняло буквально все вокруг, горький запах гари чудился Дмитрию Алексеевичу даже там, где его заведомо не могло быть. Это не был навевающий романтические воспоминания дым костра; Москва насквозь пропиталась тяжелым удушливым смрадом тлеющего торфа, и, сколько бы дорогого французского одеколона ни выливал Дмитрий Алексеевич с утра на свой костюм, к вечеру тот все равно издавал слабый запах пепелища.
Услышав звук открывшейся двери, жена вышла в прихожую, приняла у Дмитрия Алексеевича портфель, чмокнула его в подставленную щеку и сама подставила для поцелуя длинную, белую, слегка тронутую увяданием шею. Вострецов скользнул губами по бархатистой, как кожура персика, коже,