Казалось, несуразица новейшего времени вот-вот лопнет, как мыльный пузырь. И тысячи челноков с высшим образованием, побросав в священный костёр интеллектуальной инквизиции коробки с колготками и памперсами, вернутся на своё рабочее место, заварят крепкий кофе и продолжат поиски научных истин.
Увы.
Точно так тысячи русских интеллигентов, бежавших от Советов в первые годы пролетарской диктатуры, ждали со дня на день крах нового российского порядка. Многие даже не распаковывали вещи…
Природа человека лишь в малой степени предсказуема. Порой она необорима, как небесная твердыня, и готова даже на костре воскликнуть: «А всё-таки она вертится!»
Но бывает, стадное чувство самосохранения заслоняет в человеке естественную моральную брезгливость (этакий интеллектуальный осадок эволюции разума), и толпа добродетельных сограждан превращается в единый безликий пипл, которым несложно управлять, и который, по меткому выражению одного из отцов перестройки, «всё схавает».
Степану потребовалось некоторое время, чтобы изжить последние иллюзии и надежды на возвращение прежнего общественного благоразумия.
Вскоре пустота нового российского замысла поглотила его ближайшее окружение и вплотную подступила к границам личности. И тогда Степан занял круговую оборону.
Он выбрал для защиты наиболее эффективный способ действия – погружение в себя. Перебиваясь случайными заработками, наш герой ушёл в «социальное сочинительство». Написал несколько публицистических заметок, пару раз постучался с ними в редакции патриотических газет и, получив странные немотивированные отказы, окончательно захлопнул дверь родной коммунальной квартиры.
Но писать продолжил. Он понимал, что пишет заведомо в стол, сравнивал свои действия с отчаянной попыткой Робинзона дать о себе знать бутылкой, брошенной в море.
Впрочем, сравнение было не в пользу Степана. В отличие от героя романа Даниэля Дефо, он все свои «бутылки с мольбой о помощи» так и не опустил в волны бушующих обстоятельств. В текстах Степан словно разговаривал со своим будущим читателем, протагонистом всех его горестных дум. Он представлял, как таинственный некто выдвигает ящик письменного стола, достаёт увесистую папку бумаг и начинает читать, бережно складывая прочитанные листы в особую папку с зажимом. Чтение увлекает. И хотя Степана давно нет в живых, строка его текста становится для грядущего читателя путеводной нитью в понимании некогда случившихся событий…
Утешение, которое Степан нашёл в занятиях литературой, вскоре уступило место традиционным угрызениям совести.