Чтобы в этом лишний раз убедиться, Таис достала медное зеркало, плеснула на него водой и погляделась. Серые глаза смотрели грустно, но это проходяще, а все остальное не вызывало нареканий. Рот со времен детства мало изменился – такой же пухлый и изогнутый коромыслом. Его капризность уравновешивал аккуратный нос, слегка скругленный книзу. С носом ей повезло, а ведь это та часть лица, которая у многих вызывает наибольшие претензии. Между бровями ее любил целовать Фокион. «Почему в лоб, это по-отечески, что ли?», – шутила Таис. Он отвечал, что не в лоб, а между бровями, где чувствуется какая-то пульсация, незащищенность. Теперь ее уже давно никто не целовал; ни по-отечески, ни по-мужски, никак.
Александр упорно осаждал крепкий орешек Галикарнас, а Таис задержалась в уютной тихой Приене, чтобы спокойно поразмыслить над тем, что было, что будет и чем успокоится сердце. Гуляя дорогой, которой они шли с Александром, Таис оставалась грустной, но относительно спокойной. Она садилась под дуб, где сидел Александр, прижималась спиной к его коре, как он – десять, двадцать, тридцать дней назад, – и спина ее не испепелялась, а сердце не разрывалось от горя. Живописные окрестности по-прежнему нравились ей, вызывая меланхолию, но не тоску. Она решила, что девочка Таис поумнела и окрепла духом.
Когда же пришло известие, что после долгой осады стена неприступного Галикарнаса надломлена и начались отчаянные бои, ознаменовавшие собой начало конца, Таис решила перебраться поближе к пульсу жизни.
Несмотря на настойчивые уговоры Птолемея, Таис ни в какую не соглашалась жить в его шатре, как это делали другие подруги высших офицеров. Ему пришлось смириться и гордо выносить удивленные или насмешливые взгляды. Благодаря заботам Птолемея, афинянка имела собственную многокомнатную палатку и все необходимое для походной жизни, начиная с жаровен, ванны, большой складной кровати (это он о себе не забыл, усмехалась Таис) и кончая мулами, лошадью, повозкой. Таис настояла на том, что обойдется помощью одной служанки и конюха. Во-первых, Таис много по дому делала сама, во-вторых, ей не хотелось иметь много чужих глаз и ушей в доме.
Она плохо спала ночью и днем с удовольствием прилегла. Проснулась же от того, что кто-то жадно и страстно целовал ее волосы, шею, грудь. И так сладко было это пробуждение, переход из одного мира в другой. Не открывая глаз, она застонала, повела головой, потянула запах мужчины. Это были не фиалки, скорее ветер, кожа, конь… Птолемей.
– Ой, ты? – Таис обрадовалась, крепко обняла его.
– Что же ты спишь днем, – сказал он охрипшим от желания голосом.
– Ну, что, Галикарнас пал, я так понимаю.
– Пал, одна цитадель еще не сдалась, да это не важно. Пал, проклятый, слава Зевсу-Олимпийцу, можно,