Второв обвел всех почти ностальгическим взглядом:
– Правление в данном составе объявляю закрытым.
И, подхватив под руку огорошенного Рублева, вышел через заднюю дверь.
Правление затянулось. И теперь, опаздывая в аэропорт, Забелин агрессивно пробивался через нескончаемые московские «пробки». Навороченный «БМВ», требовательно сигналя, разгонял вспархивающие при его приближении «волги» и «девятки», подобно тому как сами они – лет за десять до того неприступные, крутые властители российских дорог – третировали затюканные «запорожцы».
«Навороченный», «крутой»! Забелин поймал себя на въевшемся сленге. Он со стыдом вспомнил, как на последнем фуршете в Президент-отеле, желая подольститься к собеседнику – нефтяному «генералу», компанию которого пытался перетащить на обслуживание в банк, то и дело вслед ему козырял выражениями типа «Лужок выволок Евтуха на стрелку», – подобно тому как высшее общество конца восемнадцатого века переходило на французский, признаком принадлежности к истеблишменту конца двадцатого становилось умение «ботать по фене».
Но когда, в какой момент он, Алешка Забелин, кандидат наук, небесталанный вроде ученый, смеясь над анекдотами о новых русских, сам обратился в нувориша и проникся кичливым непониманием всякого, не вхожего в те круги, в которых вращался в последние годы? Недавно при знакомстве с одним из умнейших, честнейших людей страны он по привычке начал прикидывать, «сколько тот стоит». Новый знакомый, человек тонко чувствующий, прервался, разочарованно посмотрел на Забелина и поспешно откланялся.
Как-то само собой исчезли из круга зрения бывшие друзья. То есть в просьбах он старался по-прежнему не отказывать, но себе-то можно сознаться: помогал больше, чтобы снять тяжесть с себя, ну и желательно, чтобы это не требовало чрезмерных усилий. Впрочем, неловкость испытывал не только он. Старые знакомые при редких теперь встречах держались по-разному. У одних то и дело проступало заискивающее выражение просителя, ищущего подходящий момент. Другие, напротив, держались до неестественности шумно и запанибрата. Но и в тех и других без труда читалось общее: для них Забелин перестал быть старым другом или добрым знакомым. Он превратился в шанс на лучшую жизнь.
От новых же своих сотоварищей он отличался разве что тем, что лучше их умел не выказывать распирающее изнутри ощущение собственной значимости. Из круга вышел круг.
В редкие, свободные от бесконечной работы минуты Забелин задумывался, откуда в окружающих его людях, жирующих среди повальной нищеты, появилось и укрепилось ощущение незыблемой крепости своего положения. Как же не боятся они того самого неотвратимого гнева обнищавшего народа, бунта бессмысленного и беспощадного, которым пугали не одно поколение богачей?
А потом как-то попалась ему фраза, которую Геббельс якобы сказал Гитлеру: «Скажите, мой фюрер, что они должны думать. И через полгода они будут так думать».
Сомневающиеся,