Странные куклы. Владимир Николаевич Кантур

– всё было ложью. Не преднамеренной ложью, а автоматической попыткой упорядочить весь этот разброд силы, в её непредсказуемом движении. Вся моя двухмерная глупость, как и глупость всех остальных людей, оказалась вынужденной необходимостью. Она была придуманным льдом поверх непрекращающегося течения. Как можно остаться целым, если тебя разрывает в разные стороны потоками? Только притвориться, что всё твёрдое, и по-другому быть не может. В конечном итоге, силы на постоянное притворство кончаются, и каждого, рано или поздно, разрывает, но зато, перед этим, мир видится стабильным и предсказуемым. Я зачарованно наблюдал, как бытовая твёрдость мира была потоками, но оставалась твёрдостью. Как при падении мы автоматически выбрасываем вперёд руки, так при рождении мы автоматически начинаем глупить, и эта глупость захватывала меня своей отточенностью и неуязвимостью. Спасательный круг стабильности. Всё так – но не так. Всё не так, но так, как надо.

      Проснулся я с какой-то воодушевлённостью. Мать была дома. Я увидел её на кухне, сказал «привет», обнял и поцеловал в голову. Мать была одновременно обескуражена и рада. Что делать в такой ситуации она не знала, и спросила, что у меня произошло. Вопрос матери, её внимание, мои объяснения о намечающейся смене работы – всё это не имело значения. Всё это было вынужденным упорядочиванием беспредельности. Оказалось, что мы всегда были любовью. Не сами по себе, а её частями. Это позволение быть глупым, отдельным, несчастным, вымотанным являлось её милостью. Позволялось абсолютно всё, и это было красотой высшей целесообразности. Мне захотелось плюнуть на работу и пойти к Платону Игнатьевичу с тем, чтобы рассказать, что я знаю о жизни, но это не соответствовало моему плану. Играть – так играть. Я оделся и пошёл на работу.

      В деревнях, как всегда, люди подходили, пересыпали, смотрели, как я взвешиваю, получали деньги и отходили. Но сегодня, словно в детстве, я видел контекст всего этого: как падает тень на их одежду и лицо, как, не шевелясь, стоят деревья вдалеке. Теперь я понимал художников, и сам хотел быть художником. В этой бытовухе была неповторимость. Всё исчезало, и всё моментально возникало заново. Как такое раньше могло надоедать? В невыразительную простоту всегда маскировалась беспредельность. Вспомнилось, как я в детстве тонул: ничего особенного – просто – тонул. Вот так, просто, в жизни происходит всё. Без истерик, заламывания рук и жалоб. Всё это личное беснование – сплошное переигрывание своей роли. Но даже эмоциональное переигрывание украшало действительность. Наверное, так и создавались разные художественные стили. На чём заострялось внимание в жизни – такой аспект и стремился показать художник. Об эстетике всё уже говорено – переговорено до тошноты, но сейчас я понимал это беззвучно и естественно. Была всепоглощающая буквальность, и она не имела отношения к чувствам. Из эмоциональных усилий лепились маски, но сейчас они были не нужны. Всё скользило само по себе. Наверное, с таким отношением к жизни можно жить на любой работе. Это меня обнадёживало.

      Дома меня ждал ответ Глеба Олеговича, и было непонятно, что это: партийная любезность