А вот и его нежеланное прибежище – окованная порыжевшим от старости железом дверь с малым окошком, за ним – сумеречная каменная келья, которая больше в высоту, чем в длину и ширину. Прозрачный лучик света едва пробивается через крошечное окошко-щель под самым потолком. Внутри – дощатый топчан и ржавое ведро с крышкой, понятно для каких надобностей…
– Твои хоромы, парень, – без всякой злобы или издевки сказал рябой капрал, подтолкнув Питера вперед, – Чай, не привык к таким?
– Придется привыкнуть…
– Ты не робей, я за тобой пригляжу. Свежей соломки под бок и овчину сейчас принесут, а то, я чаю, зябко-то в одном мундирчике?
Питер впервые посмотрел на свой расшитый блестящими галунами элегантный гвардейский мундир с иной точки зрения – сможет ли он защитить от холода и сырости в этом каменном мешке.
– Ты кто чином-то был, парень? – поинтересовался словоохотливый служилый. – Ишь, золота больше, чем на коменданте.
– Лейб-гвардии Конного полка подполковник, – Питер впервые почувствовал достоинство, заключенное в этих словах, которое никто не сможет отнять, если он будет тверд в верности.
У конвойных вырвалось несколько неопределенных восклицаний, то ли изумления, то ли зависти. Капрал, по опытности лет умевший выносить общее суждение, с расстановкой сказал:
– Эка у вас, бар-то, чины быстро бегут, особливо, ежели кто из немцев. Я вон, почитай, двадцать третий годок государю верой и правдой служу, а только в капралы и вышел.
– Это потому, что нас еще с детства приписывают к полкам. Так заведено, – терпеливо объяснил Питер. Он был готов длить эту беседу сколько угодно, потому что она оттягивала тот мрачный миг, когда за ним наглухо захлопнется эта зловещая дверь. Солдаты стояли вольно, опершись на свои фузеи4, слушали и смотрели с интересом – молодой Бирон был для них выходцем из недоступного высшего мира «господ», вдруг скатившимся на их мрачный уединенный остров.
– Ну, поговорили, будет! – капрал зазвенел ржавыми ключами. Заскрежетали худо смазанные петли.
Питер отступил вглубь камеры, изо всех сил стараясь не показать отчаяния и тоски, которые вновь заполняли его существо по мере того, как сокращался светлый прямоугольник дверного проема.
– Пресвятой Богородице все же молись, парень! – прощаясь, сказал служивый. – Она, Матушка, ко всем человекам добрая. Хоть бы и к лютерам…
А