Фотографию я сложил пополам и сунул в карман, снова вернувшись к шкатулке. Тут была старая, так называемая опасная бритва, аттестат об окончании института и бумажка с каким-то набором цифр. Все кроме фотографии я сложил обратно в шкатулку и поставил ее на свою полку, не решив, что с ней делать. Поговорить с мамой хотелось как можно скорее, но дома никого не было. Взрослые повезли Машку на прививку, и я, сунув фото в карман, отправился во двор, дабы встретить их еще на подъезде к дому.
Едва я оказался на улице, как попал в поле зрения Нины Вячеславовны, ковылявшей с какими-то сумками. Едва она увидела меня, тут же принялась голосить, будто я был главным виновником того, что она устала тащить свою поклажу.
– Ну чаво смотришь то, чаво смотришь?! – накинулась она на меня, – Най сумки, тащи кверху.
– Мне нельзя, – честно ответил я, так как таранить ее баулы на четвертый этаж у меня не были ни желания, ни здоровья.
– Най, я сказала, тащи! – гаркнула она.
Не знаю, почему я просто не плюнул и не пошел прочь. Опять же, излишняя детская скромность и замкнутость, с которой я тогда ничего не мог поделать. Я подошел и взялся за ручки сумок, тут же об этом пожалев. Было тяжело, каждая весила килограмм по двадцать, а Нина Вячеславовна, шагавшая сзади, ни на минуту не умолкала, приговаривая "давай, давай, не филонь". Едва я преодолел один лестничный пролет, как боль в боку стала невыносимой, и я разжал ладони.
Сумки упали на пол, послышался звон бьющегося стекла, запахло солеными помидорами. Сам же я, схватившись за едва заживший шрам, упал рядом, пока вызванные острой болью яркие белые круги вспыхивали перед глазами.
– Ах ты ирод! – донесся голос соседки откуда-то издалека, – Ах ты паразитина такая!
Мне показалось, что она сейчас пнет меня ногой в живот, с нее станется. Но она продолжала орать на весь подъезд, ставя всех, кто ее слышит, в известность о том, что Витька Скворцов из двадцать седьмой квартиры – мразь и малолетный фашист, на которого надо написать заявление в "мялицию". Внезапно она стихла, и наклонившись, что-то подняла с пола. Боль же начала отступать, и я, подняв взгляд, со страхом увидел, что у нее в руках.
– А это чевой? – пробубнила она, глядя на фотографию, выпавшую из кармана шорт.
– Отдайте! – выпалил я.
Я пытался говорить жестко, но от боли в районе шва голос предательски дрогнул.
– Это ж этот. Это ж людей жег. А чевой тут мамка твоя?
Чертова дурында не могла запомнить отчество почтальонки, Евдокии Афанасьевны, называя женщину старше себя Дуней. Не могла выучить номер своего телефона. Расписание разных контор всегда оказывалось для нее сюрпризом, когда она приходила в какой-нибудь собес или водоканал за пять минут до перерыва на обед. Но лицо преступника, которое крутили по телевизору и печатали в газетах три года назад, она помнила так, будто это был ее близкий родственник. Нина Вячеславовна недоуменно смотрела на фотографию, изредка