– Што-то, Тодд, – бухнул он.
– Ты слышал, куда оно пошло?
– Там тихо, Тодд.
– Ты меня понял!
Мэнчи втянул носом воздух, сделал шаг, другой, третий в сторону домов. Ищет, я так полагаю. Двинулся следом за ним, эдак медленновато, – к самому большому подтаявшему мороженому, держась стороной от низенького, покосившегося треугольного дверного проема – ну, как оттуда што-нибудь выглянет? Мэнчи внимательно обнюхал дверь, но рычать не стал, так што я хорошенько набрал воздуху в грудь и сунулся унутрь.
Унутри было совершенно пусто. Потолок сходился клином над головой, на высоте еще одного моего роста, всего сталоть, двух. Земляной пол весь порос болотной травой, вьюнами всякими и тому подобным, но больше – ничего. То есть никакого всамделишного ничего, ни тебе дыры, ни норы, и кто его знает, што тут раньше могло быть.
Глупо, но я все-таки скажу.
Интересно, вдруг это ушлепки вернулись?
Только быть того не может.
И дыр в Шуме быть не может.
Стало быть, смоглось невозможное.
Мэнчи што-то шумно вынюхивал снаружи, так што я пошел к следующему грязевому пузырю. На этом было кой-чего написано – единственная писанина, вообще известная на ихнем языке, другой никто не видал. Наверное, единственные слова, какие они считали достойным писать. Буквы тоже спачьи, но Бен говорил, звучит это как «Эс’Пакили» или вроде того… «Эс’Пакили», спаклы, спаки, ежели хочешь сквозь зубы сплюнуть, потому как именно это все и делают с тех пор, как оно все случилось, или просто ушлепки. Означает – «народ».
Во втором шаре тоже ничего. Я вышел на болото и снова прислушался. Наклонил голову и навострил слушательные части мозга, и ими тоже послушал. И слушал, и слушал, и слушал.
Слушал.
– Тихо! Тихо! – дважды пролаял Мэнчи (ого-го как быстро) и почесал к последнему пузырю, а я за ним со стрекочущим в крови зарядом, потому как там-то она и есть, та дыра в Шуме.
Я ее слышу.
Ну, то есть я ее неслышу, в том-то все и дело, но, когда я к ней побежал, ее пустота тронула меня в грудь, толкнула неподвижностью, и столько в ней было покоя, не покоя, нет – тишины, совершенно невероятного безмолвия, што мне стало плохо, словно я самое ценное для себя потерял, словно вот она, смерть, и я бегу к ней, и глаза у меня на мокром месте, и грудь сейчас раздавит, а никто не увидит, но мне реально худо, и вот уже и вода из глаз полилась, ручьем полилась, честно, еть ее туда, ручьем, и я остановился, согнулся, и, черт-те-Исусе, можешь ты уже заткнуться наконец, потому што я потратил минуту, целую трепаную шлепаную минуту, стоя там, согнумшись, а за то время дыра, само собой, опять зашевелилась и отодвинулась, ушла, так ее, ушла!
Мэнчи еще пометался – то ли за ней, то ли назад, ко мне – но остановился на «ко мне».
– Тодд плакать?
– Заткнись!
Я прицелился пнуть его, но промахнулся. Нарочно.
2
Прентисстаун
Мы выдрались из болота и пошлепали обратно в город. Мир кругом был черно-белый,