И уходит. Кевин бросает последний хмурый взгляд на меня и медленно идет за своей девушкой.
Остаюсь одна с болью в сердце. И уже не сдерживаясь, плачу, опускаясь на землю в траву, рядом с выжженным узором, который чем-то напоминает Инквизиторское солнце с примесью Химерской луны. Брод уже смотрится темным холодным омутом, ветер пробирает до дрожи. Но мне все равно, я плачу в траве рядом с лютиками и клевером: насмешники и триада[1] – вот и все, что остается в моей жизни.
Новенькие
Я наконец-то проснулся. Каждую ночь подсознание пытает меня. Сначала снится что-то отвлеченное либо вообще ничего, но к утру всегда повторяется одно и то же: моя память будто порвана на клочки, и в этих кусочках постоянно Она. Вот я целую девушку на чердаке, ощущая мягкую податливость и привкус крови, вот мы с ней предаемся страсти в номере отеля Нью-Йорка, где целую каждый изгиб девичьего тела, вот ее глаза загораются любопытством, и она спрашивает меня про мир Инициированных на плавучем домике в Китае, а вот финальный мучительный аккорд: Мелани шепчет «прости меня», когда Виктор оттаскивает ее и сажает в машину.
Она уезжает. Исчезает куда-то. Теряю ее из своего поля зрения и реальности. Уж лучше бы сожгли меня, чем пытали разлукой. Где-то там Мелани, и я не имею права даже заговорить с ней. Она совершила ошибку, и я теперь понимаю почему: это следствие моей глупой недомолвки. И вот – мы по разные стороны баррикад. Еще сама Мелани усугубляет мои пытки постоянным ведьмовским зовом. То нахожу свое имя, написанное ее рукой на листе, то оно на глазах выводится на запотевшем зеркале невидимым пальчиком, то выложено лепестками хризантемы, неизвестно откуда взявшимися в моей комнате, то перед тем, как уснуть, слышу ее шепот. В последний раз ветер принес бумажный самолетик с многочисленным «Рэй». Это невыносимо. Я не могу ответить! Мелани, ты сама закрыла мне доступ! Да еще проклятый сенатский запрет на три месяца. Это изводит, лишая сил и остатка разума. Я уже готов броситься на ее поиски. Но еще держусь. Не могу. Это грозит наказанием от Сената, может, даже костром. Три месяца! Только три месяца! А дальше приму ее любую.
Сначала я пытался отвлечься: просился у Реджины, чтобы отправила на дело. Но после суда Сенат не присылал запросов; все Инквизиторы из Саббата, как выразился Гроховски, persona suspecta[2]. И я заточен в собственном доме, как в тюрьме: без дела, без радости к жизни, без нее. Меня словно лишили смысла жизни, ввергнув опять в пучину беспросветной тьмы, которая была после смерти Мириам.
Держись, Рэй, не поддавайся. Осталось чуть-чуть.
Прошло совсем немного, всего лишь три бесконечные недели. А если еще причислить неделю, когда она была в Карцере, то практически месяц. Иногда ловлю себя на мысли, что, может быть, я сошел с ума и сам придумал Мелани Гриффит, а все призывы девушки лишь галлюцинации. Тогда открываю телефон и смотрю на фотографии, сделанные в Париже. Как она прекрасна на них: