– Ах вот вы где! – раздался голос за моей спиной, и я, вздрогнув, обернулся.
Давешняя девушка стояла рядом со мной, разводя руками.
– Я ходила на склад, – сказала она. – «Дипломатов» нет. Но они будут – сразу после праздников.
Я молчал, глядя на нее. Теперь ее сходство с мышью очень не понравилось мне. Наконец я опомнился, стал благодарить, обещал зайти на неделе и с облегчением отделался от нее, сбежав вниз. Теперь уж я твердо решил навестить Крона.
Стало темнеть, когда я сыскал его дом. Он встретил меня радушно. Осведомился, где я живу, и тут же, на втором слове, предложил ужинать и ночевать у него. Признаюсь, я был рад остаться. Общая кухня на Мытне с желтыми плитами, где я варил по вечерам яишницу, или макароны, или грел чай, общежитский душ, в коем нельзя было выжать и капли горячей воды, меж тем как набрякшая штукатурка падала с потолка погонами на плечи, грязный клозет и, словом, все удобства кочевой жизни порядком мне надоели. Между тем Крон, похожий на ворона в шелковом своем халате, был хозяин огромной квартиры и вскоре, спросив, голоден ли я, отвел меня в столовую, где посреди ковра возвышался, как пьедестал, круглый стол под вязаной скатертью, стояли стулья с резными спинками и в углу буфет для посуды; гостиная, объяснил Крон, была по соседству, через дверь. Он живо сервировал на двоих ужин – и миг спустя я увидел себя с салфеткой за воротом перед множеством блюд, в основном закусок («Все по-холостяцки», – пояснил Крон). Однако, видя, с какой охотой я уплетаю салаты, холодное, заливное, телячьи мозги под луком и проч., и проч., он под конец отправился греть даже борщ, попутно наведавшись невзначай, ем ли я чернослив, запеченный в мясе. Сам он был явный гурман. За едой я рассказал ему о своем визите на Васильевский остров, о методе голодовки, придуманном моей тетушкой (чем рассмешил его чрезвычайно), и, наконец, о несчастном Уминге, архитекторе-пессимисте. Крон задумчиво закурил, сбивая пепел ударами длинного пальца в перстне.
– Что ж, этот город обречен, – сказал он потом, пустив два дымных клыка из носовых ноздрей. – Ваш Уминг прав. Внизу болота. Они не держат гранит. Все трескается, все сыреет. Порча лежит на всем. А виновата луна.
– Луна?! Это как же: по пословице?
– Да, в этом роде, – кивнул он саркастически. – Мы все хотим луну. В ней состоит женская суть нашего мира. А для нее нет разницы между сушей и морем, те же приливы, отливы, только медленней, тяжелей… Поэты лучше нас это знают, знают ее нрав. И оттого страшатся женщин, даже пытаются иногда вредить им… В них им видится нестерпимый враг. Они, по инстинкту, хотят все исправить, поддержать мир. Так сказать, укрепить основы. И конечно, зря. Только портят – или портятся сами. Блок, например: прекрасная дама – и вдруг ревность, разврат. Еще хуже, когда впутывается государство: ничего не помогает. Все идет своим чередом.
– Вот странная философия! – воскликнул я. – Платон навыворот: андрогины ведь тоже были креатуры луны.
– Может быть, –