– А на фига мне прощаться-то? Он все равно будет под лекарствами и ничего не поймет.
Мама достает лоток с едой из печи. Подходит к столу и демонстративно ставит его передо мной.
– Убери эту штуку на время обеда, пожалуйста.
Я вздыхаю – тоже демонстративно – и выключаю читалку.
– Ты будешь проходить подготовку несколько месяцев, Эндрю. Его рак развивается быстро, и ты можешь никогда больше его не увидеть.
– И хорошо, – говорю я.
Мама смотрит на меня, на лице ее смешиваются печаль и ярость, и на секунду кажется, что сейчас она залепит мне пощечину, чего не делала с тех пор, как мне было десять. Потом ее взгляд смягчается, и она выглядывает в окно. Дождь падает широкими лентами на бетонный кротовник нашего Коммунального Кластера. Ненавижу дождливые дни – от сырости запах становится еще хуже. Моча и разлагающийся мусор – вездесущий аромат города на соцобеспечении.
– Все-таки он твой отец, – говорит она. – У вас больше не будет возможности поговорить. Если не сходишь и не увидишься с ним сейчас, когда-нибудь об этом пожалеешь.
– Ты сломала ему нос, когда уходила от него, – напоминаю я. – И как-то не особо расстроилась, когда узнала про рак. Какого черта я должен беспокоиться?
– Это было семь лет назад, – говорит мама. Она выдвигает стул и садится к столу. – Много всего случилось за это время. Знаешь, он был горд за тебя, когда я рассказала, что ты получил письмо о зачислении.
Она смотрит на меня, а я пытаюсь игнорировать это, снимая пленку с лотка. Вкус дня – курица с рисом. Не столь уж многое можно сделать с переработанным белком Стандартного Пищевого Пайка, чтобы он стал аппетитнее. Тыкаю фальшивую куриную котлету вилкой и поднимаю глаза на маму, а та понуро глядит на меня и хочет, чтобы я почувствовал себя виноватым. Пару секунд я держусь, а потом пожимаю плечами.
– Я схожу к нему, – говорю я. – И если по пути меня ограбят и убьют, надеюсь, ты будешь раскаиваться.
В моей комнате как раз хватает места для кровати, письменного стола и шкафа. Мебель сделана из нержавеющей стали и прикручена к полу, чтобы мы не могли сдать ее в металлолом. Шкаф наполовину пуст. У меня не хватает вещей, чтобы его заполнить.
Открываю верхнее отделение, где ютится жалкая стопка одежды, и бросаю сверху читалку. В прошлом году я отдал за нее коробку старых патронов кольцевого воспламенения, и парень, с которым я менялся, подумал, что я полный лопух. Наклейки «Имущество школы» свести невозможно, но домовая полиция прыгает от восторга далеко не при виде школьной техники. Во время рейдов по квартирам ищут только оружие и наркотики. Я мог бы спрятать читалку, если бы захотел, но копы становятся подозрительными, когда не находят совсем ничего недозволенного.
Прохожу через квартиру ко входной двери, и мама высовывает голову из кухонного закутка.
– Эндрю?
– Да, мама.
– Сегодня воскресенье. Зайдешь на пищевую станцию за своим недельным пайком?
– Завтра я уезжаю на подготовку. Я не смогу его съесть.
Мама просто смотрит на меня и выглядит так, будто ей почти стыдно. Тогда я просекаю, в чем дело, и пожимаю плечами.
– Я заберу свой паек, мам.
Она открывает рот, хочет что-то сказать, но я разворачиваюсь и выхожу за порог, так что ее ответ тонет в глухом хлопке закрывшейся двери.
Внашем подъезде снова сломался лифт. Я открываю дверь на лестничную клетку и прислушиваюсь. Лестницы – пристанище многочисленных шаек начинающих отморозков, потому что в узких пространствах удобно окружать людей. Домовая полиция вламывается сюда только в поисках пушек и наркоты. В остальное время они обходят многоквартирки стороной. На каждом этаже есть камеры наблюдения, но бо́льшая их часть сломана. Всем чхать на коммунальных крыс.
Мы живем на двенадцатом этаже тридцатиэтажного дома. Я спускаюсь, проскакивая три-четыре ступеньки за раз, жертвуя тишиной ради скорости. Внизу я еще раз останавливаюсь и прислушиваюсь. Потом открываю дверь в холл и выскальзываю из здания, чтобы забрать свое оружие.
Пушки запрещены в коммунальных домах, но все равно почти у всех они есть. Я не держу свою дома из-за внезапных проверок, и потом, маму удар хватит, если она ее найдет. Прячу ствол в водонепроницаемой трубе, которую засунул в трещину на огромном передвижном мусоросжигателе около дома. Это отличный тайник – никто никогда туда не заглядывает, контейнер всегда на одном и том же месте, – но из-за него меня легко сцапать, пока я не вышел из здания. Убеждаюсь, что никто не смотрит, и подхожу к мусорному баку.
Каждый раз, когда я тянусь к трещине, ожидаю, что она пуста. Моя рука касается прохладного металла магнитной коробки – и я каждый раз вздыхаю с облегчением. Откидываю крышку и достаю свою пушку. Это древний револьвер под унитарный патрон, сделан века полтора назад. В него влезает только шесть зарядов, но зато он работает даже с самыми дрянными боеприпасами, которых куда больше, чем