– Ты чего?! Это… – закричал на него участковый, пытаясь одновременно оттолкнуть старика Павлова. – Топор нельзя! Топор оставь!
Васька встал как вкопанный, глядя на меня невидящими глазами.
– Убил… Убил!!! Свету убил!!! Подонок!
– Непра… – начал я, но не успел договорить. Васька как безумный бросился на меня, и я едва смог уклониться от топора, ушедшего на пару сантиметров в стену там, где за полсекунды до того была моя голова.
– Убью!!! Сволочь!!! – орал Дерюгин, пытаясь снова замахнуться.
Толпа на улице снова пришла в движение, кажется, и там кое-кто не прочь был принять участие в самосуде. Мне стало жутко. Но дать себя убить, растерзать?! Дудки!!!
Быстрым ударом в челюсть я опрокинул Ваську и, двиганув ногой по барахтавшимся Павлову и участковому, бросился в дом, вбежал в дядину комнату (он был в отъезде), запер за собой дверь и схватил его охотничью двустволку, висевшую над кроватью. Она была заряжена.
В дверь забарабанили. Я опрокинул шкаф и придвинул кровать. Забаррикадировавшись, я открыл окно, показал ружье озверевшей толпе и закричал так, чтобы перекрыть шум и вопли – как только мог!
– Я никого не убивал!!! Это неправда!!! Надо разобраться! Я не позволю себя убить! Это самосуд! Каждого, кто попробует приблизиться ко мне, кроме участкового, я застрелю!
Но шум и вопли продолжались. Взбесившаяся от ненависти толпа лезла к окну. Васька Дерюгин, несмотря на мольбы и причитания тети Лиды, с диким ревом лупил в дверь топором. Так дальше продолжаться не могло. Еще минута – и они ворвутся в комнату. Я высунул дуло в окно и пальнул поверх голов.
Грохот выстрела подействовал отрезвляюще. Люди отхлынули от окна, испуганно переговариваясь. Даже Васька Дерюгин прекратил рубить топором дверь.
– Люди! Повторяю: я никого не убивал! Клянусь вам! Надо разобраться! Раз уж подозревают меня – я сам вижу: кроссовки в крови – пусть Иван Дмитрич отведет меня к себе, арестует, если надо. Но если кто попробует хоть пальцем до меня – пристрелю! Без предупреждения! – повторил я твердым голосом.
Пыл людей погас. Они отошли в сторону с искаженными страхом и ненавистью лицами. Однако мне удалось настоять на своем, и через некоторое время я вылез вместе с ружьем через окошко к Ивану Дмитриевичу, поджидавшему меня там.
Всю дорогу до отделения участковый не проронил ни слова. Он мрачно, почти с ненавистью взглядывал на меня исподлобья. Филаретов явно не мог простить мне моего воинственного поведения и особенно удара ногой по нему с Павловым. В его сознании не могло уложиться, как подозреваемый преступник может еще защищать себя. Может быть, он бы даже предпочел, чтобы меня растерзали. Но в отношении своего долга Иван Дмитрич был все-таки честен и исполнителен. Он запер меня в своем служебном помещении вместе с ружьем, с которым я побоялся расстаться, боясь повторных попыток самосуда.
– Через