– Нет, я понимаю… – сочувственно сказал Вадим, прихлёбывая красный борщ, приправленный жгучим стручковым перцем. – Я и у матери раньше спрашивал про то, как они при Сталине… Ну, про репрессии эти. Она мне рассказывала, что на Первой шахте… Это так их посёлок назывался… Человек триста в нём жило. Там тоже людей забирали. Только никто не знал, за что их… – рассказывая, он натирал долькой чеснока горбушку чёрного хлеба. – Ночью за ними приезжали и увозили с концами. А после этого, как она говорила, все в ужасе просыпались от звука любой подъезжающей машины. И каждый думал, что это за ним. Ну а в остальное время люди женились, рожали детей, просто жили… Это я вот понимаю… – он посыпал хлеб солью. – Но мать мне сказала, что за всё время забрали только нескольких человек. Всего лишь нескольких. Пять или шесть. А все другие, выходит, тихо сидели и терпели. Больше двадцати лет молча терпели этот ваш жуткий сталинизм. И вот этого я понять уже никак не могу…
– А ты думаешь, что мы в норках своих, как ты говоришь, сидели, потому что боялись?! – напористо возразила баба Фая, а потом, обхватив голову руками, тихо сказала, будто повинилась. – Боялись, Вадька. Врать не буду. Смерти боялись. Но каждый вначале думал, что врагов этих среди чужих искать будут. А своих никто не тронет. Вот и сейчас так же. Те, кто по Сталину тоскует, думаешь, он им для чего нужен? Для порядка, думаешь, нужен? Не-е-т! Они его не для себя, они его для других кличут. А нужен он им, чтобы расправиться с теми, кого они сами ненавидят. Это у них такой способ властвовать. Месть за свои обиды. Вот и тогда так же было. Это уже потом жизнь при нём стала для многих пострашнее самой смерти. Просто жить, тихонечко так, по-человечески, не делая никому гадостей, – она вздохнула и добавила с повышением голоса. – Вот просто жить. Никого не трогая. Тогда стало тяжелее, чем умереть… Тяжелее!
Чарышев несогласно замотал головой:
– Так не бывает. Всегда есть…
– Вот здесь у соседей, – она резко прервала его и показала рукой наверх, – там, где сейчас Васька взбалмошный живёт, Чикницкие тогда жили. Гости у них постоянно собирались и орали во всю глотку, – баба Фая сходу, громко, с подвывом, издевательски запела:
– Самоварчики вскипели,
Чайнички забрякали-и-и,
Мы со Сталиным запели –
Все враги заплакали-и-и…
Она тягостно вздохнула и кивнула головой в сторону своей комнаты:
– А я у себя здесь сидела одна и ревела… Каждого стука боялась. Нет, Вадька, ты не знаешь, как… – и она снова тяжело вздохнула. – Не знаешь… – её голос стал каким-то пульсирующим. То он притихал до осторожной кротости, то взлетал до возвышенной ярости. – У меня дядька часто говорил, что и медведь в неволе пляшет… При Нём, даже если ты молчал, то уже за одно это попадал под подозрение. А ещё мы доносы вовсю писали. Друг на дружку писали… Сталин же однажды сказал, что, если в письме советских граждан будет лишь пять процентов правды,