Знала она также, что поутру, сытая и благодарная, станет ластиться к хозяину – тому самому, неопределенного возраста и затрапезного вида селянину из сна моей жены, пробудившемуся ни свет ни заря в ярой потребности опохмелиться.
А он…
…проходя мимо хортой шатающейся пьяной походкой, он отрыгнет самогонным перегаром, легонько пнет ее ногой под брюхо − не зло и не больно, − обзовет грубым словом и пожелает ей провалиться сквозь землю.
Дойдя до лавки все за тем же, установленным во дворе для вчерашних гостей, столом, на нее присядет и, запивая огуречным рассолом утрешнюю порцию самогона, станет с хортой разговаривать.
Недобро, сетуя на неудавшуюся собственную жизнь, выговорит ей, собаке, за ее промахи на охоте, проклянет за упущенных зайцев, отругает за перегрызенную веревку и укорит за хлеб-соль. А позже, излив столь незамысловатым способом душу, сжалится – погладит ее по головке и кинет под стол что-нибудь из своей нехитрой закуски.
Она поднимет, съест − не подаст виду, что обиделась, и не обидится нисколько. Не в правилах хортых обижаться на хозяев. Порода эта – рабочая, ловчая, не для любований и сюсюканий задуманная и созданная. Черная кость среди других пород борзых, и первая задача породы – подле человека выжить.
Так учила мать, с самого ее рождения и все два недолгих месяца, что она была при ней, − мать, которая дорожила ею несказанно.
В груди хортой защемит, и обдаст ее ностальгическим жаром – память воскресит изумительное щенячье чувство материнской заботы и любви.
Хортая улыбнется. Почти незаметно, едва приоткрытой пастью, устремив полный счастья взгляд в былую даль, и сама перенесется туда, растворившись в незабываемо сладких воспоминаниях из детства подле матери.
***
Видение мое исчезло так же внезапно, как возникло, но осталось в памяти навсегда.
Я увидел мир вокруг и обнаружил, что мы с Дюной движемся по аллее и давно отдалились от кафе с его веселой компанией.
Расстояние приглушило звуки музыки, голос тамады и всеобщий смех гостей, но не стерло улыбки с мордашки хортой.
Мы гуляли очень долго, и на обратном пути в кафе было пусто и тихо, но Дюна по-прежнему улыбалась.
Глядя на нее, тихо радующуюся в своем внутреннем уединении, я почти ощущал праздник. Мешали никак не покидающие меня воспоминания о видении. Частное подворье, застолье и, отделенная от людей людьми же, одинокая хортая, как две капли воды похожая на Дюну, фантомами вторгались в мое сознание, болезненно сдавливая сердце. Я не уважал тех людей, с их абсолютной безучастностью к чувствам собаки.
Я презирал их за убогую веревку и полную объедков миску. За миску − полную объедков, а не еды! Я презирал,