Шёл 1918 год. И тогда тебя не было. Не было, и всё! Но ты появилась на белый свет всё же раньше, чем я опрокинул первый пузырёк чернил и слизнул их языком со стола.
Велика и незабываема сладость воспоминаний о вкусе чернил!
Ты родилась, видимо, значительно раньше этого знаменательного события. Дело в том, что чернила как таковые я увидел тогда, когда уже научился писать с помощью пера (именно пера!) и лукового настоя или взвеси тёртого кирпича в колодезной воде, которую перед употреблением нужно было взбалтывать, научился писать сакраментальную фразу «Мама мыла раму». Впрочем, в реальность этой фразы я как-то слабо верил потому, видимо, что в те годы никто ничего не мыл. Не было мыла, не было и самого понятия «мыло».
А было тогда страшное солнце. Помню сожжённую растрескавшуюся землю и пыль, пыль, пыль, нескончаемую вереницу стариков и старух, мужиков и баб, парней и девок, мальчишек и девчонок, попов, монахов, монашек, юродивых и калечных. Их двигало в одном направлении отчаяние и вера в спасение от всех бед, засухи и разорения, которое принесёт им новоявленная икона Пресвятой и Пречистой заступницы. Та икона явилась во глубине колодца, и туда нужно было смотреть долго и сосредоточенно, прежде чем ОНА объявится. И я заглянул в тот колодец, но не был сподобен и не узрел Всеблагую и горько заплакал, потому что был не как все. Потом мне часто приходилось раскаиваться в своих поступках, которые я делал «не как все» и, если раскаиваясь не плакал, то и не плакался на несправедливость.
Так вот для меня ты родилась «по-всамделяшнему» только тогда, когда меня вновь привезли в Нижний, и не сразу, а только после того, как я перестал пугаться ломовых извозчиков и грохота железных ободьев по булыжным мостовым. Но сначала был ветер, и по мостовой метались смятые серые комки бумаги, затихая под забором у стен домов, оклеенных клочкастой бумагой со страшными словами «БАЛ» и «АИДА». Бумажным виделось небо, и на бумажной реке бумажные пароходы дымились бумагой. Бумажные деньги хранились в бельевых корзинах, измерялись аршинами (была такая мера длины) или просто отсчитывались путём наматывания на руку, как сматывают сейчас бельевые верёвки.
А ещё, виделись мне на железе не менее страшные, чем «БАЛ» и «АИДА», слова «ПЛИССЕ» и «ГОФРЕ». Мир был полон тайны. А потом всё встало на свои места.
Был НЭП, и мы, мальчишки, перевозили через Волгу в луга с великого торжища Нижегородской ярмарки на огромной, брошенной и найденной, своими руками грубо проконопаченной и надёжно просмолённой завозне (так называлась лодка, завозившая якоря для подтягивания баржи) сначала ковры и скатерти, корзины с вином, пивом и прохладительными напитками в длиннющих бутылках, изукрашенных немыслимо яркими этикетками, корзины со всякой снедью, крутобокими ветчинами и окороками, разжиревшими донельзя колбасами, тортами и пирожными, конфетами и карамелью, тающими под взглядом, и даже (о, чудо!) мороженым, заключённым в жестяные банки, о которые обжигаешь руки, когда несёшь