Женя мне нравился, он не был злым, люди злы от слабости, а он был сильным, шутил и смеялся, в тайне писал стихи, а ведь этого достаточно, чтобы быть хорошим человеком. Он отличался от остальных кадетов, которые были чуть надменны и чопорны, держались особняком, своей группой, особенно это было заметно на первом курсе, те, кто не закончил Суворовское училище, тогда выглядели скромнее ладных и крепких семи суворовцев.
Ещё Женя был лихим. Лихие люди смотрят поверх барьеров, они всегда как бы имеют в виду, что любая неприятность -это ничего, дескать, прорвёмся. Лихость – начало геройства, самоотречения и самопожертвования, бескорыстного и безрассудного, ради будущего.
Мне не нравились слишком серьёзные пай мальчики, правильные и скучные, не готовые рисковать ради себя, а ради других тем более. Стихи Жени мне казались наивными, но он был отличным товарищем, а это – самое главное, за эти десять суток мы с ним здорово подружились, наличие стихов не имело к этому никакого отношения.
Сидели мы в соседних одиночных камерах, не больших помещениях размером 8 ступней в ширину и 22 в длину. Железная не подъёмная дверь с глазком, напротив, под потолком маленькое окошко с решёткой. Бетонные стены камеры были постоянно сырыми, по ним стекали капли, на потолке висела лампочка. Днём арестованным разрешалась табуретка, а ночью вертолёт, не хитрая конструкция для сна: двух метровый щит в три доски сколоченных вместе и ещё одну табуретку выдавали перед сном. Когда в глазок кто-нибудь заглядывал, арестованный должен был встать с табуретки, чтобы проверяющий убедился, что всё в порядке. Такое правило ввели, когда один арестованный прибил гвоздём мошонку к табуретке. Откуда у него взялся гвоздь? Чем он вколачивал этот гвоздь? Обыскивали часто, особенно тщательно перед заходом в камеру. Всё время хотелось курить и даже иногда удавалось.
В швах одежды или в сапоге всегда можно спрятать окурок, небольшой чиркан и пару коротко обломанных спичек. Первый раз я закурил на третий день после отбоя, когда уже вертолёты разобрали по камерам. Я раскурил окурок и выпускал дым строго по стене к потолку, дым стелился и утекал вверх, там оставался до полного исчезновения. Затягиваться лучше после того, как часовой заглядывал в глазок. Надо сказать, меня тогда повело от третьей затяжки, так сильно кружилась голова, что я еле забрался на вертолёт.
Ели мало. Прием пищи проходил всегда одинаково. Открывалась дверь камеры и почти сразу закрывалась. В короткий промежуток между этими событиями рука раздатчика без туловища и лица