Так или иначе, нашему извне-убогому глубоко претила сама возможность использовать кого-либо, а наипаче – женщину, даже в благих целях-намерениях, ради многих и большего. Впрочем, мыслимо ли что более убогое, чем обмещанившиеся рок-звезды и культовые театральные постуры – ныне тени самих себя, былых властителей дум, некогда сердечных отправлений распорядителей, обернувшиеся банальными певцами меленького-крепенького-тупенького-мамоносмиренненького, давнорешенного и всеобще изгреженного? Много ли возвышеннее профессиональных бунтарей: диссидентов-ремесленников, грантососов-кликуш, вымогателей-выбивал для клики посвященных в нравонегодовальщину – всех, презирающих правду-как-основу, как суть долженствования реализующего, призывной ответственности свободного служения в противовес похотствующе-подчиняющему властвованию, ненасытно-всесожженческому правообладанию?
Ах, разве вот это, горько-параноидальное подозрение: звездные ли селебрити, праздные шабера, мещанствующие духом шебарши – видимо не разучились не только накоротке общаться (пусть хоть с себе подобными), но и дружить, и даже любить. А он – кажется, разучился. Даже – сродных. А рудимент жажды любви, по-детски непосредственной дружбы в его давно отстраненно-самодостаточном, несколько нарциссичном сердце – не благомечтательность ли?..
Кажется, те могли и хотели даровать друг другу то, что доступно многим и без богатств: праздник. Он же, жаждя давать многое, не боясь быть «пользуемым», едва способен был поделиться чем-либо: просто среде от него ничего не было нужно. Вопрос не в хищности, не в эксплуатации, даже не в безработице для отдельных категорий, а в чем-то гораздо худшем – столь же видимо противном сим, сколь к таковым и сходящемся. Тебе предоставляется отдых, праздность, отчуждение без ограбления. Ты волен, подобно многим, торговать причудливыми пустотами, яркой пеной, небезуспешно набивая себе цену. Но ведь не посмеешь: не по робости, ни по гордыне, ниже лоховским игнорированием возможностей. Насильно мил не будешь, навязчиво – не пожелаешь, даже когда твоего присутствия ищут и жаждут, паче опасений. Но перестают желать и даже помнить, когда ненавязчивость твоя переходит в принципиальное неприсутствие, мазохистское самовытеснение, почти призрачную