Она плакала.
– Я проснулась, а в правой руке нож! Я записку писала предсмертную, я умирать собиралась вчера. А умирать я не хочу.
– Не хотите, значит. И диплом готов.
– Готов, – Аня не сдержалась и всхлипнула.
– Вызывайте санитаров, Марина.
Медсестра запечатывала документы в конверт. Аня засыпала с каждой каплей, исчезавшей в стеклянной трубке, ведущей к прикованной к кровати вене.
Проснулась Аня в понедельник. Уже в другой палате, здесь было всего пять кроватей, и они были уже не железные, советские, а такие, какие ставят в операционных. На каждой кто-то сидел, каждая в халате в цветочек, они куда-то собирались.
Лицо опухло, Аня хотела посмотреть на себя в зеркало, но, оглядевшись, ничего не нашла.
– Ой, сама встала, спящая красавица, – веселая тетка нежно толкнула Аню справа. – Прямо к завтраку.
В столовой столы. За каждым сидели по пять человек, Аня проследовала за старшими соседками по палате. Женщины в фланелевых халатах дробили ложками холодные сосиски.
Веселая тетка с шутливой суровостью снова толкнула Аню:
– Сосиску бери, сейчас какая-нибудь неадекватная заберёт, без завтрака останешься.
– Я вегетарианка.
– В смысле, мясо не ешь? – тетка явно была удивлена, – Вчера уплетала за обе щеки.
– Ещё бы, вчера котлетосы были – огонь.
Аня вздрогнула. Это был голос умирающего человека. Абсолютно точно, это последние слова ещё живого, но совсем недолго, человека.
Её звали Настасья. Она была единственной, кому разрешали держать у себя расческу. Расческу для длинных, до пояса, черных, переливающихся на свету густых волос. Расческу. В отделении, где еда была холодная, где есть разрешали только тупыми алюминиевыми ложками, где разрешали душ раз в неделю и следили за тобой, пока ты моешься, где не было ни одного зеркала. Ей позволили хранить в прикроватной тумбочке расческу для своих шелковистых волос.
Сейчас они были стянуты в хвост.
– Котлетосы – огонь. А макароны. Это ужас. Могли бы и с пюрехой. Макароны – это же авокадо для бедных.
Настасья была высокой и очень крепкой. Тело амазонки, если бы им не завладела всепоглощающая апатичная слабость. Сколько она уже здесь? Она быстро поедала содержимое тарелки, закатав рукава. На запястье начиналась глубокая, проложенная лезвием дорожка и уходила дальше по предплечью.
Судя по шраму, ране было недель 7–8. Судя по тому, что она была жива, её доставили в больницу сразу же после нанесения.
После завтрака Аня чуть остановилась у входа в палату:
– Настасья!
Умирающая смотрела на Аню умоляюще, только о чем?
– Ты уже сколько здесь?
– Не помню. Месяца два, может.
Сил оставалось ровно столько, чтобы дойти до кровати. Покачивало и жутко хотелось есть. В палату, двери в которую никогда не закрывались заглянула медсестра. Та самая, которая радушной капельницей встретила Аню:
– В