Мы забирались вместе с ней на яблоню. А когда слишком уставали, то садились под ней, прижимаясь к кривому стволу спинами. По нам полз тенек от листвы и муравьи. Мы отмахивались, собирая из веточек и травинок шалаш. Мама рассказывала: когда воспитательницы заметили, что я играю с Катей в куклы и семеро козлят, они обеспокоились тем, что, может, я неправильно развиваюсь. Ведь правильное развитие для мальчика может быть только с мальчиками, а я дружил лишь с девочками и лишь изредка играл с мальчиками в черепашек-ниндзя, используя лишь по три пальца с каждой руки. Откручивать ими кран, брать вилку и выкрикивать: «Я – Донателло! А я – Рафаэль!» – и представлять невидимое оружие в своих руках… Это точно было не для девочек.
Но когда Катя что-то придумывала, я всегда просил разрешения поиграть вместе, чтобы только быть рядом, готовить всю эту невидимую еду и прятать козлят от волка. «А теперь ты будешь волком!» И я с радостью им становился. Она стеснялась своих плохих молочных зубов и поэтому мало улыбалась, выбирая молчание и язык жестов, который нужно было еще разгадать. Синее платье с вышитыми на нем колокольчиками, две косички, спрятанные под белые банты, делали ее самой красивой девочкой в нашей группе, и тем отчетливее становилась заметна ее отстраненность от этого мира. И я летел на этот свет, а потом она снимала с себя колокольчики, воспитательница помогала с бантами, и засыпала напротив, будто устав от всех своих воображаемых миров, которые я полюбил. И запах смородины… запах ее волос. Где она сейчас? Неужели бухгалтер? Или по-прежнему сидит под яблоней. Ждет, когда я принесу все что нашел под солнцем.
Папа. Деталь космического корабля.
Магнитофон на бобинах. Деталь космического корабля, гость из будущего. Панель управления, россыпь красных и зеленых огоньков, тесные ряды кнопок. Папа разбирался в таких вещах. Он знал куда нажимать и куда все пойдет.
Он часто крутил Jean Michel Jarre`a, The Essentail (необходимость) на своем магнитофоне. Я помню, как заколдованный, медленно двигался вдоль книжного шкафа в коридоре, вдоль нашей улицы и Нового города, и на меня надвигались эти космические звуки, а потом все быстрее и быстрее, отбивающее ритм на Млечном пути… эта музыка не говорила какими-либо словами, она дарила необъяснимое, то, что скиталось между звезд и детей. Невесомость проникала под мою наивную кожу и мурашки покрывали все тело. Волосы на голове приподнимались.
– Папа, папа! Что это?!
– Это музыка, сын.
Когда-то папа брал меня за руки и подбрасывал к небу. Небо было не такое высокое как сейчас, и я думал, что могу задеть его. Взлетая выше папы, я лишний раз старался не двигать ногами, чтобы небо осталось целым. Тогда я впервые почувствовал невесомость. Густую, без правил, где все предметы равны. Пылинка равна самосвалу. А папин взгляд равен маминому. Нет ссор. Нет споров. Нет разваливающегося завода Изменителя,