Размышления в окружении мотыльков. Путь детства. Роман Игоревич Журко

него преградой. Еще до рассвета он мог выйти из дома с дедушкой. Дядя нес на спине лодку, дедушка – снасти. Было одно место, где Припять была тиха. Каменистая заводь. Кое-где в ней образовывались водовороты, и оттого это место казалось мне потусторонним. У него даже был свой страж. Каждое утро, когда белый туман повисал над рекой и противоположный берег терял свои очертания, он появлялся на своей лодке. Потемневшее от настойчивой влаги дерево превращало его силуэт в тень, единственную тень на реке. Было слышно, как дно лодки касалось прибрежных камней, и этот глухой, скребущий из-под воды звук заставлял ежиться. Среди камней был вбит железный кол, от которого в воду уходила внушительная веревка. Как только страж равнялся с отметкой. Он поднимал веревку из воды, подплывал под нее кормой, будто беря свою старую лодку под уздцы, складывал внутрь весла и, не спеша перебирая руками, подтягивал себя к центру реки. Останавливаясь на незримой границе, перед началом сильного течения, но еще на краю заводи, он забрасывал две донки по правую сторону лодки и одну – по левую. Нацепив на них колокольчики, он горбился так, будто уходил в раковину и замирал. Это был его ежедневный ритуал.

      Думаю, ни то, что растет на его даче, ни то, чем живут его дети, его уже не волновало. Он ждал конца света здесь, на своем месте, где лежал его камень, была протянута его веревка, и самые крупные рыбы Припяти смотрели в упор на черное дно его жизни. Когда мы с дядей и дедушкой появлялись на реке, его силуэт уже обдумывал туман. Иногда могло показаться, что страж растворяется вместе с ним. Но он оставался и появлялся вновь. Лица его мы не видели, оно всегда скрывалось за плотным воротником, упиравшимся в дряхлую кепку. Клок редких волос, торчащий из-под нее на затылке, говорил о преклонном возрасте его жизни. Еще чуть-чуть, казалось, и эта кепка сорвется вниз, обрушив лицо стража, до которого так и не дотянулись наши глаза.

      Быть может, и дядя Корней станет таким, когда старость проникнет внутрь его загорелого тела, оборвет последнюю главу спецзадания, древо его воображения облысеет. Он перестанет что-то искать на другом берегу, найдет свою заводь. Закинет донки. Подвяжет на них колокольчики. И будет ждать, пока кто-то не позовет его из глубины.

      Пять просфор тети Любы. Иисус на корабле. Желтая страница фонарей.

      Когда-то тетя Люба была женой дяди Корнея. По возрасту много старше, но разве это помеха? У них родился сын, назвали смиренно Алешей. После расстались. Может, и помеха. Да-да, расставания – это у нас самое семейное, как дедушкин бинокль.

      Тетя Люба после того переехала на запад, в небольшой город. Когда-то он был резиденцией великих князей. Теперь уже он не имел значения. Был религиозен и тих. В центре его располагались руины замка. Одна полуразрушенная стена с четырьмя бойницами, похожая на беспалую перчатку, ставшую ребром между землей и небом. Остальные стены были взорваны шведами. Оставшиеся кирпичи легли в дороги этого городка, прямо под ноги потомкам. Замковая гора же осталась, но больше уж ни на что и не надеялась.