– Помереть охота? ― зло прошипела Бондарчук, сидящая сбоку. ― Мне как-то не очень. Успели и радуйся.
Последние люди спустились с эскалатора, и на станции повисла практически абсолютная тишина. Таня почувствовала вдруг: время сжималось, стремительно скручивалось в клубок, потому что тысячи человек думали сейчас только об одном ― как бы замедлить эти секунды.
– Мама, нам здесь долго сидеть? ― послышался детский голос.
– Тихо. Сколько надо, столько и будем, ― шикнула женщина на ребёнка, и станция снова погрузилась в тишину. Только дышала толпа, как один смертельно раненый человек.
– Не думай о том, чего уже не можешь изменить, Соловьёва, ― вдруг сказал Калужный тихо и почти серьёзно, прикрыв глаза. ― Ни о котах, ни о людях. Иначе свихнёшься.
Она услышала глухой удар где-то далеко, по полу будто проползла лёгкая вибрация, и Таня поняла: началось. Одной рукой сжав Валерину руку, а другой ― щупленькое тельце котёнка, она положила голову Валере на плечо и закрыла глаза. Это не так страшно.
Разрывы ближе и ближе, и она чувствует, как дрожит воздух; дети плачут, кто-то кричит, и станция, прежде погружённая в страшную тишину, погружается в ещё более страшный хаос. Слышится звон металла и какой-то страшный скрежет, стены, кажется, ходят ходуном, и Таня не открывает глаз, потому что чувствует, как сверху сыпется пыль, только сжимает Валерину руку сильнее, что-то говорит ей, но та, конечно, не слышит, слишком всё дрожит и ревет. Она ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды ударяются прямо над ними, потому что стены действительно сотрясаются, а уши закладывает. Ещё чуть-чуть – и она, наверное, уже никогда не откроет глаза.
И всё-таки открывает, потому что кто-то тянет её за рукав: это совсем маленькая девочка, вся осыпанная пылью и штукатуркой; глаза у неё безумные и совершенно пустые. Таня разнимает руки и обхватывает ими её, крепко прижимая к себе, и снова что-то говорит, и сама не знает, что.
Но разрывы, эти страшные, громкие хлопки, от которых дрожит здесь всё, стали тише и дальше. Девчонки одна за другой подняли головы, переглядываясь, будто не веря: они живы. Бледные, усталые, измученные лица. Таня, открыв глаза, посмотрела на часы, висящие над путями: два пятьдесят две.
Сорок семь минут назад жизнь разделилась на «до» и «после».
Калужный сидел точно в такой же позе, что и до взрывов: только губы, превратившись в одну полоску, были сжаты сильнее, и кулаки, лежащие на согнутых коленях, стали совсем белыми.
Девочке было лет пять, не больше. Чумазая и несчастная, она живо напомнила Тане Сашеньку, только волосы у той были гораздо темнее.
– Как тебя зовут? ― тихо спросила Таня, всё ещё содрогаясь от далёких разрывов.
– Полина… ― едва слышно ответила девочка. ― Я здесь потеряла маму.
– Я Таня. Ничего, мы её найдём. Сейчас подойдём к дядям милиционерам, и найдётся твоя мама. Только пока посиди здесь со мной, хорошо? ― спросила Таня, и маленькая Полина кивнула. ― Валерочка, ты как?
Валера