– Я… наверное, завидую тебе, ― тихо сказала она, уставившись на концы своих сапог. ― Ты здесь. Ты приносишь какую-то пользу. Ты не бесполезна. А я… ― она пожала плечами, ― я зачем нужна? Когда-нибудь через много лет о войне напишут в книжках, меня пригласят как ветерана куда-нибудь в школу, я буду рассказывать много и долго, а потом ребёнок спросит, что я сделала для победы. Ну и что я ему отвечу? Что доблестно сидела в Уфе?
– Ты ответишь, что работала, снабжая фронт боеприпасами, ― быстро и искренне ответила Таня, вплотную подходя к сестре. ― Ты ответишь, что вырастила брата, ставшего лётчиком, к примеру, и сестру, которая стала прекрасным врачом. Ответишь, что помогала маме в госпитале ухаживать за ранеными…
– Но ведь это неправда, ― скривилась Рита, поднимая на неё усталые глаза.
– Пусть станет правдой.
Рита вздохнула, словно решая что-то для себя. Ещё несколько секунд изучала Танино выражение лица, будто это могло что-то значить, а потом легонько сжала её руку, вздохнув.
– Ладно.
– Ладно?..
Она улыбнулась, чуть закатив глаза.
– Ладно, я буду заботиться о маме. Ладно, я сделаю что смогу для детей.
В объятия Рита не далась. Но, шагая до ближайшего Дикси, Таня почувствовала, как какая-то шестерёнка в её душе снова встаёт на место.
Как следует разместив семью и проследив, чтобы они были обеспечены хотя бы частью необходимых вещей, Таня снова вышла на улицу, кутаясь в шинель. Темнело рано, и в пять Петербург освещался фонарями. Подсветку выключили ещё в начале войны.
Петербург не умел быть дружелюбным. Она долго не хотела признавать это: в конце концов, не зря же об этом великолепном детище Петра знают во всех уголках мира, не зря раньше, ещё до войны, она встречала на каждом углу толпы удивлённых туристов, без умолку говорящих на самых разных языках. Петербург прекрасен. Петербург величественен, удивителен… И признать для себя, что он ― город дождя, город сырости и тоски, было сложно. Но, пожалуй, к середине второго курса она смогла.
Петербург остудит любую голову, разобьёт любое сердце. Прекрасный в своём мраморном молчании, он, кажется, совсем не умеет рассказывать историй со счастливым концом ― может, его строгие улицы просто не созданы для них? Счастье теряется в тёмных дворах-колодцах, стелется вдоль подсвеченных переулков и жмётся к углам величественных зданий.
Петербург хоть во что-нибудь верит?
До конца увольнения оставалось два часа. Ехать к Марку на Ленинский проспект было рискованно, хоть он и отправил на её нокию смс-ку. Пока найдут друг друга, пока встретятся… Так и опоздать недолго, а опаздывать не хотелось.
Чёрт. Вот только о лейтенанте не надо вспоминать.
По спине Тани пробежали неприятные колючие мурашки, едва она представила его таким, каким был он утром. Лицо, застывшее каменной маской, вена на виске, когда он поджимал свои губы,