– Дуг, – произносит она. – Ты не можешь скорбеть вечно.
– Кто знает. Может, у меня и получится.
– Ох, Дуг. Прошел уже год. Тебе не кажется, что пора бы перестать?
– Ты права, мам. Прошел всего лишь год.
– Но ты совсем не выходишь из дома.
– Мне здесь нравится.
Людям вроде моей матери не объяснишь, что такое жалость к себе. Это либо есть, либо нет. У всех по-разному. Мать, например, пьет таблетки, такие маленькие желтенькие пилюльки, она перекладывает их в облезлый пузырек из-под эдвила[5] и всегда носит его с собой в сумке. Я не знаю, что это за таблетки, а мать ни за что не признается, потому что для нее лечение сродни инцесту – семейная тайна за семью печатями, которую нужно хранить любой ценой, чтобы не узнали соседи. Клэр прозвала эти пилюли “вилами”, потому что слог “эд” от частого употребления давным-давно стерся с этикетки. Бывало, мы с Клэр таскали “вилы” из маминой сумочки и запивали их вином, чтобы словить кайф. Если мать когда и замечала, что таблетки кончились, она никогда ничего не говорила. Отец сам выписывал рецепты (тогда он еще мог это делать), и у матери был неограниченный запас пилюль.
– С тобой невозможно разговаривать, когда ты так себя ведешь, – заявляет мать.
– И все-таки ты разговариваешь.
– Ты меня поймал. Что ж, суди меня.
– Согласен на запрет в судебном порядке.
– Ха-ха. На земле нет власти выше материнской любви.
– Как там папа?
– Слава богу, на редкость хорошо.
– Ну и прекрасно.
– Как поживает Расселл?
– У него все нормально. Я его не видел несколько дней.
Ни разу с тех пор, как копы привели его ко мне под кайфом, в крови и злого как черт.
– Бедный мальчик. Если хочешь, возьми его с собой.
– Взять его с собой куда?
– На ужин. О чем мы, по-твоему, говорим?
– Я думал, мы забыли об этом.
– Это тебе давно пора кое о чем забыть.
– Ага. Вот так возьму и прямо сейчас обо всем позабуду. Пока, мам.
– Если ты не придешь, Дебби очень огорчится.
– Ну, я думаю, Дебби это как-нибудь переживет.
У матери хватает ума не трогать эту тему.
– Просто обещай мне, что подумаешь.
– Это было бы ложью.
– И с каких это пор ты разучился врать своей матери?
Я вздыхаю.
– Я подумаю.
– Это все, о чем я прошу, – врет она в ответ.
Мать еще что-то говорит, но я ее уже не слышу: я только что запустил своим мобильным в Харви, который наконец-то выскочил из-под огромного тенистого ясеня. Я промахиваюсь, и вместо кролика попадаю в дерево; от удара телефон рассыпается на мелкие кусочки, и обломки разлетаются по лужайке. Кролик смотрит на меня так, словно я последняя сволочь. А мать, наверное, до сих пор говорит, хотя ее никто не слышит.
Глава 3
Мать была