Паранойя Альмы, которая началась так неожиданно и которая казалась настолько к ней не подходящей, вызвала у Хитер неприятный холод внутри. Даже когда она задрожала под леденящим блеском в глазах подруги, тем не менее какая-то ее часть размышляла: а так ли уж неразумна оценка ситуации, данная Альмой, как кажется? Но Хитер смогла точно понять, что подобного параноидального взгляда на вещи было достаточно, чтобы она задрожала снова, еще сильнее, чем прежде.
– Ты должна приготовиться к худшему, – сказала Альма Брайсон, поднимая дробовик и вертя его в руках. – Это не только твоя жизнь на карте. У тебя есть Тоби, о котором ты тоже должна думать.
Это говорила ей стройная и красивая черная, ценительница джаза и оперы, любительница музеев, образованная и утонченная, горячая и самая любящая женщина, какую только встречала Хитер. Способная улыбкой очаровать даже зверей и с таким музыкальным смехом, что ангелы могли позавидовать. Она стояла, держа в руках дробовик, который выглядел абсурдно огромным и злым в руках человека столь милого и нежного, но охваченного яростью, потому что единственной альтернативой ярости была суицидальная депрессия. Альма была похожа на фигуру с афиши, призывающей к революции; не живой человек, а чудовищно романтизированный символ. У Хитер возникло беспокойное чувство, что она глядит не просто на взволнованную женщину, борющуюся за то, чтобы подавить приступ горькой тоски и лишающей сил безнадежности, но на мрачное будущее всего их тревожного общества, на предвестника все сметающей бури.
– Сносят по кирпичику, – повторила Альма торжественно, – но ничего не возводят взамен.
7
Двадцать девять ночей прошли безо всяких событий: тишина Монтаны нарушалась время от времени порывами ветра, криками сов, вылетевших на охоту, да жалобным воем лесных волков вдали. Постепенно к Эдуардо Фернандесу вернулась его обычная уверенность, и он прекратил с тихим ужасом ожидать каждый вечер наступления сумерек.
Он мог бы достичь уравновешенности и быстрее, если бы был больше занят какой-нибудь работой. Суровая погода мешала ему ухаживать по-обычному за ранчо: с электрическим обогревом и большой поленницей дров для камина ему ничего не оставалось делать в течение всех зимних месяцев, кроме как сидеть и ждать весны.
С тех пор как он получил ранчо во владение, оно перестало быть таковым по сути. Тридцать четыре года назад его и Маргариту нанял Стенли Квотермесс – богатый продюсер, влюбившийся в Монтану и пожелавший заиметь здесь второй дом. Ни скот, ни зерно не выращивались здесь для продажи, ранчо стало исключительно логовом для уединения.
Квотермесс любил лошадей и поэтому возвел уютную, утепленную конюшню с десятью стойлами в ста ярдах к югу от дома. Он проводил два месяца в году на ранчо, приезжая на одну-две недели, и обязанностью Эдуардо было в отсутствие продюсера следить