Эта пульсация сопровождалась давлением, ему казалось, что он слышит, как кто-то или что-то ритмично нажимает на преграду, пытаясь пробиться прочь из некой тюрьмы или через барьер.
Но кто?
Или что?
Наконец он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и дошел до крыльца, откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с самим собой. Это был не просто свет в лесу, не обычный свет.
Он не был суеверен. Даже в молодости гордился своей уравновешенностью, здравым смыслом и несентиментальным восприятием реальной жизни. Писатели, чьи книги его занимали, обладали четким, простым стилем и не были склонны к фантазиям. С холодным ясным виденьем они описывали мир какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это были Хемингуэй, Рэймонд Карвер, Форд Мэддокс Форд.
В лесном феномене низины не было ничего такого, что его любимые писатели – все, как один, реалисты – могли бы включить в свои романы. Свет исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы контуры сосен. Нет, он исходил от самих сосен – красочный янтарный блеск, который, казалось, объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем краска, которой когда-то был покрыт циферблат его часов, что позволяло им показывать время в темноте.
Группа из десяти или двадцати сосен была вовлечена в это свечение. Как сияющая усыпальница святого посередине черной крепости леса.
Без сомнения, таинственный источник света был также и источником звука. Когда первый начал слабеть, то и второй тоже. Спокойней и тусклее, спокойней и тусклее. Мартовская ночь стала снова молчаливой и темной в один и тот же миг, отмеченная только звуками его собственного дыхания и не освещенная ничем более странным, чем серебряный месяц четверти луны и жемчужный блеск укутанных снегом полей.
Происшествие длилось около семи минут.
А казалось, много дольше.
Вернувшись в дом, Эдуардо встал у окна, надеясь увидеть, что произойдет дальше. Наконец, когда показалось, что все точно завершилось, залез обратно на кровать.
Но возвратиться в сон не мог, лежал, бодрствуя… тревожно.
Каждое утро он садился завтракать в полседьмого. Большой коротковолновый приемник передавал чикагскую станцию, которая обеспечивала его новостями двадцать четыре часа в сутки. Необычное переживание во время предыдущей ночи не было достаточным вмешательством в его жизнь, чтобы заставить изменить распорядок дня. Этим утром он съел все содержимое огромного судка грейпфрутов, четверть фунта бекона и четыре намазанные маслом гренки. Он не потерял своего здорового аппетита с возрастом, и длящаяся всю жизнь влюбленность в еду, которая была самым сильным чувством в его сердце, оставила ему телосложение человека на двадцать лет