– Да, я больной, псих, – не отрывая свой шторм от моих испуганно округлившихся глаз произнес он. – Но не забывай, что ты сейчас во власти этого самого психа.
От его слов словно иней отходит, а дыхание, что я чувствую губами, кажется обжигающе холодным.
– Отпусти… – прошептала я, пытаясь вырваться из плена его пальцев. Тщетно. Сжал еще и запястье другой рукой.
– Отпустить? – его лицо исказила усмешка. – Прости, никак. Психика неуравновешенная.
Еще раз попыталась дернуться назад – не получилось, я словно в тисках. И взгляд этот – беспокойное небо, которое рушит мой мир. Превращает его в пепел, в ничто все то, что годами строилось. Но я не могу отпустить глаза, потому смотрю прямо в лицо своего палача.
– Поцелуй меня, и я отпущу, – спустя сотню вечностей в виде минуты сказал он, разрезая тишину словами. Хрипло. Торопливо и зло. И в то же время так, что мурашки по коже и дыхание захватило.
Сказал дикость. То, что я никогда не сделала бы сама, по своей воле. Целовать того, кто меня ломает. Того, кто шантажирует. Того, кто украл меня. Зверя без души и сердца.
Однако есть ли выбор у глупой куклы–марионетки? Или у мышки, что уже попала в лапы хищника? У тех, у кого отняли свободу есть только одно предназначение – хвататься за любой призрачный шанс. Даже если этот шанс в итоге убьет.
ГЛАВА 8. ПАВЕЛ. Я ВЕДЬ ТОЖЕ ХОЧУ ЖИТЬ
Трудно забыть боль, но еще труднее вспомнить радость. Счастье не оставляет памятных шрамов.
(с) Чак Паланик
Я смотрел на нее спящую и думал, что ей снится. В какие края ее уводят грезы? Чувствовал себя идиотом, но не мог оторвать глаз от хрупкой фигурки, что сжалась в комочек на огромной постели.
И хочется вдохнуть ее в себя, утонуть в ее бездне глаз, прижать так сильно, чтобы чувствовать ее пульс собой, и сказать, что так было. И жить так, как когда–то мечтал. Как нормальный человек. Но хер я нормальный – заставил быть со мной, играю на ее любви к сыну умершей сестры, притворяюсь сам, чтобы казаться хоть более–менее не отбитым. Потому что я долбанный псих. Извращенец, но, к счастью, не маньяк.
Я смотрю, и во мне что–то шепчет, чтобы я ее отпустил. Моя гадкая изуродованная сторона. Отпустил, потому что в неволе даже самые сильные птицы прекращают петь. А она… И в то же время я понимаю, что снова останусь в темноте без нее. Будто бы не выплывал наружу, будто бы не чувствовал пьянящий запах жизни и не ощущал кожей ее тепло. Я ведь упаду обратно, раскрошив кости до состояния пыли, задохнусь в одиночестве и сойду с ума в бездне, где царствует Мрак. И потому черти во мне противятся, скребут изнутри острыми, как лезвие, изогнутыми когтями зависти и эгоизма. Я ведь