Моего ума дело. Алексей Дмитриевич Ахматов

за всю свою жизнь не более двух десятков стихов, очень возмущался тем, что поэт Глеб Горбовский стащил у него строчку. «Как можно так поступать? – вопрошал он. – У него столько стихов, а я так мало пишу, и он же у меня дерет! Это бессовестно!» Я и сам, признаться, как-то заметил у Глеба Яковлевича свой слегка переработанный образ. И тоже не совсем этому обрадовался. Потом, правда, нашел объяснение. Во время дружеских посиделок мы обычно читаем много своих стихов, и его цепкий ум выхватывает из общего потока метафоры, которые он использует, не помня потом, откуда взял. Он берет, не осознавая, также как берет образы… ну, скажем, у природы, у парка Победы, на которое выходит его окно. Однако и у самого Горбовского однажды стащил тему стихотворения замечательный поэт Геннадий Григорьев. Судите сами, что было, и что стало.

      Глеб Горбовский:

      На дне окопного оврага

      Добыл я гильзу из стены,

      А в ней – истлевшая бумага,

      Письмо, пришедшее с войны.

      Должно быть, кто-то перед боем

      Смочил графит карандаша

      И с перемазанной губою

      Писал, как думал – не спеша

      Вручал слова бумаге бренной,

      Писал, склоняясь к фитилю

      … И вот слова сожрало время

      И лишь одно сквозит: «лю-блю»…

      Одно осталось… Но упрямо

      Горит сквозь все, что в жизни есть…

      …Что он «лю-бил»..? Отчизну? Маму?

      Иль ту, которую?.. Бог весть.

      Любил и все! Не по приказу.

      А по приказу он в тот раз,

      Наверно, встал и умер сразу.

      И вот воскрес,

      Во мне,

      Сейчас!!!

      1976

      Геннадий Григорьев:

      Каких только чудес

      на белом свете нету!

      Конверт о трех углах,

      обычный, фронтовой…

      Полвека, почитай,

      он провалялся где-то.

      И вот пришел с войны

      и лег передо мной.

      Наткнувшись на него

      среди макулатуры,

      я понимал: читать

      чужие письма – грех.

      Но аккуратный штамп

      «Проверено цензурой»

      как бы уже письмо

      приоткрывал для всех.

      Был цензор фронтовой

      рабом цензурных правил.

      И он (а вдруг письмо

      да попадет к врагу!)

      лишь первую строку

      нетронутой оставил

      да пощадить решил

      последнюю строку.

      Я цензора сейчас

      не упрекну в бездушье.

      Он свято чтил свой долг.

      Он знал свои права.

      Не зря же он письмо

      замазал жирной тушью.

      Наверно, были там

      и вредные слова.

      Писалось то письмо

      в окопе? на привале?

      И кто его писал –

      солдат ли, офицер?

      Какие сны его

      ночами донимали?

      О чем он помышлял

      во вражеском кольце?

      Лишь «Здравствуй, жизнь моя!» –

      оставлено