– Ты, Алин, можешь всё, что угодно говорить… Только я от своего не отойду. Это последнее, ещё жгучее… Когда я шёл к вам сюда… Такая история случилась. Я прилично опаздывал и искал оправдания. Я думал, что мне нужно сказать, чтобы вы не обиделись, что я опоздал. И довольно сильно задумался. Даже испугался, когда услышал, что кто-то меня зовёт. Рядом со мной по тротуару шёл мужик какой-то. «Брат, доведи меня, пожалуйста. Доведи меня до дома». Вот так он говорил. Он меня братом назвал. Братом! От него сильно пахло водкой. Он еле стоял на ногах, шатался. Я на миг засомневался. «А тебе далеко?» Подлец! Ох, какой подлец! Я чуть под землю не провалился. Я чуть ему на шею не кинулся. Эту секунду сомнения… Я же себе её никогда не прощу. Он сказал, что надо только перевести через дорогу, и будет его дом. Я взял его под руку. Мы перешли дорогу, и тут мужик схватился за сердце. Он попросил остановиться и начал искать по карманам. «Как раз хватит»,– он считал какие-то копейки. На углу, рядом с его домом была аптека. Он двинулся туда. Если бы я его оставил, он бы упал. Мужик сказал, что хочет купить таблетки какие-то… чтобы сердце не болело. Мы купили, он засунул две под язык. Опять идёт, шатается, я с ним, а сам он такой чистенький, опрятненький, слабенький… И быстро, очень быстро хлопал ресницами, как будто боялся расплакаться. Я не могу смотреть, как люди вот так моргают. И ещё я не выношу заик… Он заикался, я вам забыл сказать. Клянусь, если бы у него не было рук и ног, мне бы было его не так жалко. Жальче всех на свете заики. Я не могу слышать, как люди заикаются… и не могу выговорить самых простых слов. Я не могу это выносить. А он ещё и моргал так часто. Нет ничего жальче… как смотреть на того, кто моргает глазками так жалобно… Реснички у него были такие… длинные, густые. Ладно, не буду… В общем, он опять стал шарить по карманам. Ничего там не было. Он махнул рукой и сказал идти дальше. Я хотел его проводить до самой двери, я боялся за него. Но он стеснялся, что какой-то мальчик доведёт его до двери. Стеснялся, может, родственников, может, меня, а я думаю, что себя он стеснялся. На лестничной площадке попросил говорить шёпотом. Опять засунул таблетку под язык… все свои копейки за это отдал… И как он эти таблетки держал в руке! Как спасение какое-то! Он, по-моему, их даже гладил… Так робко гладил!.. Пальцы даже, как будто боялись к ним прикасаться!.. Как к божеству!.. Он их держал… как роскошь!.. Как редкую драгоценность!.. И ведь доволен был, как будто!.. Даже поглаживал пластинку, где были эти таблетки. А сам качался… Все копейки, похоже, отдал… Да он всех денег и богатств мира достоин. Потом попросил меня уходить. Он пожал мне руку. Я ушёл. И такая, помню, рука у него была нежная, тёплая, жалкая. Хорошо, что он этого не будет помнить. Я не могу больше…
– Вот кретин. Всё настроение испортил,– начала плеваться Искупникова.
– Кто угодно, только не кретин.
– Кретин, кретин.
Андрей уже не слышал, а только в исступлении присел перед ней на корточки:
– Я не могу больше… Я не могу больше!
Глядя Искупниковой в глаза, он кричал так сильно и надрывно, что она на мгновение невольно изменила выражение