Аиду без свиты,
проклятия шлю —
сам себе.
И, собственно – квиты.
И если Янус – двуликий кот,
То в каждом из нас – двоичный код,
и день уйдёт,
унесёт кутерьму,
ерунду,
пустое.
Когда фаза сна
забирает к Морфею меня,
куря у окна,
Аиду пою я:
«Позор нам, за то, что творим.
За то, что все мы – лишь 0 да 1».
луна вторит мне в ответ:
«отставь сомнения прочь,
ликуй, поэт, пришла
твоя зазноба – ночь».
(на слове «ночь» поэт бросает в зал 20—30 листов, исписанных одним-единственным словом – ночь, маленькая театральная пауза)
ну, конечно же, мы это всё потом уберём и
вот это вот
(пинает листы на полу)
безобразие —
мрази мы,
раз позволяем себе поступаться своими же
– чувствами, мыслями,
– родными и близкими,
– любимыми, нелюбимыми,
– тобой (в первую очередь),
– не тобой,
– кем-то другим,
– «недалёкими»,
– далёкими
– трижды двоюродиво даже не родственниками, но
всё же
– людьми;
– лилиями, причинами, следствиями, анестетиками, наркоголем, молитвами, песнями, прелестными (посмотри на себя) тебями.
и,
раз уж мы прокляты
Чудо-Юдищем
Чульманом – кладбищем белых оленей.
Представляешь, как оно было?
Стадище белых оленей —
ще́мится
умирать.
а мы тут: «я тебя любила, а ты такой козёл»,
ну, или «сок купила, попробуй».
А проклятие,
смеху ради,
наложено, помните,
нами же сами.
Мы всё перебрали,
переврали,
использовали,
потрахали,
сожрали,
переварили,
высрали,
посмотрели
на
в
из
с
подо,
и только тут
начнётся модерн —
век двадцатый;
пусто всё,
в сущности,
если разобрать на атомы
следующие сто лет,
то я не берусь описать
этот век
даже
матами.
Не разберёшь уж, кто жив, а кто мёртв,
Пусто всё.
Все – мертвецы уже очень давно,
И не стать нам с тобой уже мудрецами,
Смотри же – в могилах лежим: в той и в той,
ВОТ И КАК ЗАВОДИТЬ
ХОРОВОД
С МЕРТВЕЦАМИ???
Мизантропия
Ты так искренне рассуждаешь о БДСМе,
И так искренне плачешь о сломанном ногте;
А о мысли тупого Jilett’а по вене
Твои