Город неба. Катя Капович

нается давний случай, когда в городе, где я родился и жил, гремела слава молодого Михаила Барышникова в «Жизели». Одному моему другу отказала в любви девушка, потому что на глубоко волновавший ее вопрос: «Почему Барышников во втором акте каждый раз падает в другом месте сцены?» – мой друг неострожно ответил: «А где его застанет конец музыки, там он и грохнется». Отвергнутый балетоманкой мой друг пошел завивать горе веревочкой и, надо же, той же ночью в ресторане неожиданно увидел Барышникова! Он подошел к танцору и попросил рассудить: прав он был или виноват. «Конечно вы правы, – сказал Барышников, – где меня застанет конец музыки, там я и грохаюсь». И добавил: «Только все дело в том, как грохнуться».

      Все дело в том, как описывается жизни непрерывным пером. В этом смысле такие стихи, как, например, «Встреча в Иерусалиме» – образец поэтической дисциплины.

      «Музыке не важен адресат», – пишет Катя Капович в другом стихотворении. Музыке важно лишь одно – чтобы ее исполняли не фальшивя. Но фальшивых нот читатель стихов Кати Капович не услышит. Читатель услышит сильный и красивый в лучших вещах, может быть, немного сбивчивый в экспериментальных, но всегда свой голос настоящего большого поэта.

Лев Лосев

      Катя Капович

      Город неба

      И, шагнув на шаткий мостик,

      Поклянемся только в том,

      Что ни зависти, ни злости,

      Мы на небо не возьмем.

В.Шаламов

      Первая часть

      «Когда под небом невесомые…»

      Когда под небом невесомые

      Когда под небом невесомые

      однажды жили мы с тобой,

      когда нам пели насекомые

      в плафонах зелени густой,

      тогда уже в часы вечерние

      мне стал являться странный звук,

      как бы листвы сердцебиение

      передавалось пальцам рук.

      В те дни, измученная мыслями,

      ещё не внятными уму,

      я поднималась и меж листьями

      брела в мерцающую тьму.

      За огородами капустными

      шли помидорные поля,

      и было и светло и грустно мне,

      и вся земля была моя.

      «Я родилась, когда мне было три…»

      Я родилась, когда мне было три,

      нашедши краба под приморским камнем.

      Он мертвый был, смотрели изнутри

      его глаза с холодным пониманьем.

      Я думала, он снова оживет,

      и полила его водой из лейки,

      но панцирь, как спасательный жилет,

      оранжевым блеснув, померк навеки.

      Трусы в намокшей тине, вьется гнус,

      в песке моя остриженная репа.

      Я буду жить, и я не оглянусь

      туда, где он лежит и смотрит в небо.

      «Училище напоминало ферму…»

      Училище напоминало ферму

      машинного доения голов.

      Ученики, переваривши термо —

      динамику, слонялись средь дворов.

      Однажды со стены пропал Лесков

      и появилось «Соколова – стерва».

      Потом в спортивный зал внесли рояль,

      учились танцевать на переменах,

      а после декабря там был февраль,

      и штукатурка сыпалась на стенах,

      когда они, согнутые в коленах,

      скакали, даже нервный Баштанарь.

      Танцуют Констандогло и Петров,

      танцуют в паре два Аркаши рыжих,

      танцуют все, выходят из углов,

      стеклом увеличительным их выжег

      на памяти моей Господь. Все ближе

      круги подмышек, музыка без слов.

      О чем же я железным соловьем?

      Они передо мной пройдут колонной,

      когда умру однажды целиком.

      Между козлом, канатом и бревном

      гори, гори, линолеум вощеный,

      качайся пыльный столб в луче косом.

      «С кровати сползающий старый матрас…»

      С кровати сползающий старый матрас

      из детской больницы соврать мне не даст,

      где после уколов и чаю

      я «Трех мушкетеров» читаю.

      В больничной палате под номером три

      с карманным фонариком после зари,

      когда уже свет погасили.

      «Читай!» – остальные просили.

      Нас много, нас больше в палате одной,

      чем выдержать может больничный покой

      детей с гайморитом