Другим отправлением примем главную фигуру всех платоновских диалогов – Сократа (470–399 гг. до н. э.) Антропологизм начинал всё громче вопиять, отзываться и чуть ли уже не криком вырывался из сократовских уст. Испивший яду и принявший погибель от собственного же народа, он – Сократ – считал, что единственное отличие между животными и человеком хранится в разумности[45]. Что же до самого человека, то лиши его разума, он не только утратит мудрость, но и всякую человечность; поступки его будут изуверскими, а помыслы – опасными; это будет дикий зверь, усмирить которого никто, кроме него самого не сумеет. Прежде чем прийти в мир, стать заметным творимыми деяниями, – к этому-то как раз призывал Сократ: философствовать для него значило не забиваться в уголок с книжками и пространно теоретизировать, а являть себя социально активной личностью, работающей во благо полиса, – нам предстояло постичь самих себя и обнаружить высший разум – того самого платоновского Демиурга. Как Ум исполнил космос содержательностью[46] и подарил ему мировую душу[47], так и Его микро-версия в человеке одаряет нас связью со всем высшим в добродетелях. Осанны Сократа о добродетелях представлялись не только определениями (общими понятиями справедливости, меры), но и действиями (поступками)[48], пережитым опытом, да и в целом – искусством (умениями), как тем же общим[49]. Сократовский разум можно рассматривать как не развинченное на частности определение[50]; сиречь, Сократ был живым определением (horismos)[51], которое только подводило к сущности, обрисовывало её грани, но не решалось занырнуть на глубину идей, всё старалось держаться практицизма и эмпирических знаний.
Постановка практичности выше созерцательной сущности души связана с первичностью