Именно это. Всё это было лишь ложью, но той ложью, которую так долго ждали, роняя слезы или успокаивая своё сердце, исписанное именами и номерами телефонов. Именно той ложью, которая настигала нас в тот самый момент, когда мы больше всего были готовы дать здравую оценку всему, что с нами произошло по дороге к неопределенной цели. И только потому, что чувства уже соскучились ждать, а время неизменно двигалось вперёд, цепляя впопыхах неопределившиеся в своих мечтах составы, нам вновь казалось, что всё вполне может начаться с самого начала, стоит лишь особенно тщательно прокрутить карандашом, зажёванную до потери ритма кассетную плёнку. И так мы сами себя кружили в маскараде насильно возвращённого прошлого.
Но за пределами музыки, танцев, карнавальных масок, перьев, цветов и павлинов – за всей этой системой безопасности нашего внутреннего мира, которую прилежные работники высотных зданий прячут в отдельные шкафы своих заложенных квартир, топчется то хрупкое и потерянное осознание того, что все наши марши вперёд – к победе, заканчиваются у одного и того же фонарного столба, вокруг которого собираются оставленные на потом, а после забытые вовсе, вопросы нашумевшего прошлого и осторожные справки о будущем. И мы, крепко ухватившись рукой за этот столб, опасливо оглядываемся, ожидая реплик зрителей, которые каждый вечер собираются вокруг, включают ночной свет в своих богатых окнах и ждут: что же будет с нами дальше. У них не бывает ответов. Они задают такие же вопросы, и каждый из них в определенное ему время приходит к такому же фонарному столбу, наивно считая его особенным. Они смотрят на нас, как на перепутавших остановку людей, с легкой усмешкой водителей общественного транспорта. Для них мы остаемся суетливыми, запутавшимися в ночном освещении пешеходами и неудавшимися проектами самих себя.
И глядя на всю эту толпу, которая через год встретит нас вновь, станет надменно удивляться нашей здоровой худобе и отлично сложенным мышцам, так, как будто мы не имеем права на новое тело, без общественного разрешения, так, как будто они предпочли бы нас видеть убитыми собственной жизнью, и только такими нас смогли бы принять в их мир, и только такими мы бы были достойны его – этого условного и с досады созданного ими мира, – мы вдруг начинаем остро устанавливать значение нашей наспех скроенной от недостатков времени и семейных обязанностей жизни, в осуждающем молчании этой толпы. Мы чувствуем, как по нашему телу пускают ток, за прогибающейся внутрь под действием сил физики барабанной перепонкой, мы, словно по чьей-то команде, фокусируем своё зрение: прямо, чётко, вдаль, и начинаем видеть всё то, что скрывали эти возмутительные спины прохожих в маскарадных костюмах и перьях. И ровно тогда, когда мы понимаем, что наша барабанная перепонка не выдержит, а глаза погрузятся в вечную мутность нерезкого мира, до нашего плеча кто-то дотрагивается тяжёлой рукой,