Дождик все моросил, и деревня покрывалась каким-то желтоватым туманом. На черных полях снег уже сошел, и скоро пробьется ласковая озимь. Надо только ждать – и весна придет, и война закончится, и он вернется в свой дом.
Тусклый апрельский день тянулся необычайно долго. Казалось, утро было уже страшно давно, и Петровна, небрежно выкрикнувшая чудесную весть, казалась призраком, погребенным в зыбких недрах памяти. Перед Нюшей одна за другой вставали бессловесные картины ее прошлого – всех двадцати пяти лет ее жизни. Коленькин плач, возня девчонок, бесконечные причитания свекрови – все казалось ей каким-то потусторонним, каким-то совершенно отдельным от нее. Сегодня она не сердилась, не горевала, не полошилась – она лишь ждала вечера, смутно что-то предчувствуя, не зная еще, что и как будет делать. Она лишь чувствовала в себе непонятную, неосознанную, но спокойную и радостную силу, бессловесную решимость, из ниоткуда зародившуюся, и неизвестно было, к чему она могла привести.
Но вот и стемнело. Коленька покушал и уснул в люльке, девочки тоже уже спят. Свекровь тихо всхлипывает и крестится перед иконой, забросив свою пряжу. Сейчас она выплачется и уснет. Осталось совсем немного потерпеть.
Но вот и пришла вожделенная минута. Закутавшись в полушубок и в пуховую косынку, перекрестившись, она вышла, не вполне осознавая, зачем и куда идет, но ноги шли как-то сами, мерно, не спеша…
Вот и берег совсем недавно оттаявшей реки. Постояв с минуту, Нюша, точно в детскую летнюю пору, скинула полушубок, сняла валенки, а потом и косынку, припрятала все это надежно в береговых зарослях – и прямо так – в одной рубахе и простоволосая – стала медленно погружаться в обжигающе-студеную воду.
Плыть было совсем недолго – речка была узкой. Под руками и шеей похрустывал успевший вечером появиться прозрачный ледок. Грести приходилось одной рукой – в другой был зажат узел: никогда – ни в юности, ни в старости – она не приходила к любимым людям с пустыми руками. Время стерло содержимое этого подарка.
Противоположный берег оказался совсем пустым и чужим, и ноги побрели дальше, босиком по обледенелым прошлогодним будыльям прибрежного луга. Потом она зашла в лес, такой родной и знакомый по летним ягодным и грибным походам, но такой чужой и горестный в эту ночь. Каким далеким казался ей этот путь! Но потом – она не помнила, как и когда – она нашла его. Он был среди других солдат, которые встретили ее, раздетую и простоволосую, с подозрением. Но она не заметила и не запомнила их. Она запомнила лишь, как он обнял ее, и ей стало так тепло под его шинелью! Она прижалась к его груди и всем существом своим впитывала его запах, такой родной и любимый. Она не запомнила ни слов, ни мыслей, а спирт из кружки закрыл ей глаза.
Наутро дрожащими, ослабевшими руками она растопила печь и повесила подле нее свое мокрое исподнее. Потом легла и заснула. Перед тем, как стремительный сон объял ее уставшее тело, она тихонько прикоснулась рукой