Зимой в спальнях было холодно, вечно пьяные кочегары топили не очень, плюс высокие потолки и большие окна (это был старый купеческий дом, да и зимы морозные). Спали под двумя байковыми одеялами и простынёй вместо пододеяльника. С простынёй теплее (так нас учили воспитатели, и это правда): хотя она и тонкая, но воздушная прослойка сохраняет тепло, греет. (А вот в Сямженском интернате, где пришлось поучиться брату Саше, зимой спали в одежде под тюфяками, все вместе. Сдвигали кровати и освободившимися тюфяками укрывались, а на полу делали ледяной каток, чтобы быстрее добираться до своего места.)
Раз в месяц каждый класс, начиная с пятого, дежурил неделю по столовой. Там приходилось делать всё, от самой приятной работы – хлеборезом и до мытья полов и посуды. Очень много посуды. Меня часто ставили хлеборезом, я умел ровно половинить буханку, а потом каждую половину разделить на восемь равных кусков. Вася Климов, с клинообразной, вечно стриженной головой (мы все там часто ходили стриженными наголо, потому как легко было наловить и развести вшей, даже нам, домашним), колол надвое крупную картошку об свою макушку под общее восхищение.
Парикмахеры обычно появлялись неожиданно и всегда на вечерней подготовке. Чтоб никто не сбежал, дверь запиралась, и мы, пока карнали первого несчастного, все судорожно чесали головы гребнями, выхватывая их друг у друга, но это редко спасало, гниды-то всё равно оставались. Коля Конев вычесал однажды сто двадцать пять вшей, мы считали, пока его не увели под наши восторженные возгласы. Такой рекорд, и слава! Коля остался навеки в нашей памяти, многое уж забылось, а это нет.
Раз в декаду нас строем водили в городскую баню, а по воскресеньям в кинотеатр. Я до сих пор не люблю смотреть кино в кинотеатрах, в тёмных залах, хотя сам много лет работал киномехаником, в том числе и в том самом кинотеатре. Я не любил то удручающее состояние, когда выходишь на улицу, в мир из тёмного зала, где два часа был в каком-то другом, ярком, захватывающем, нездешнем мире. Мир проигрывал перед кино. Мир казался застывшим, время почти останавливалось. Трудно было нам возвращаться к неприветливой реальности: к заточению ни за что, к шпане тотемской, к холодным спальням, к кормёжке интернатовской, ко всему, ещё два часа назад привычному и как бы неизбежному. Я и сейчас иногда испытываю нечто похожее. По сравнению с кино, мир статичен, малоподвижен. Я сейчас понимаю, что это хорошо. Но хорошо, когда ты свободен, а тогда было только плохо, потому как тянулось долго. Тогда, в интернате.
До интерната мир был лучше кино. Выходя из деревенского клуба после фильма, мы возвращались к жизни счастливой: стоял родительский дом, падал снег или солнце светило, всё было хорошо; паслись овцы, шли коровы, текла река, в реке рыба, дома ждали родители, бабушка с дедом, в печке каша, стояла