– Помните день его смерти?
– Конечно. Светлана привела нас с Осей в Колонный зал. В гробу лежал не Дед, а кто-то чужой. Стало очень страшно, захотелось плакать. Но кругом были люди, и я понимала, что заплакать никак нельзя. Потом мы с Осей оказались у Светланы дома, нас посадили есть. А Ося смотрит на меня и смеется, совсем еще маленький был:
– А что это у тебя нос крутится?
Это я корчила гримасы, изо всех сил стараясь удержать слезы.
– А мы с подругой, обеим по тринадцать лет, слез сдержать не могли. Рыдали, будто наступил конец света. Побежали на Красную площадь, там все трибуны уставлены венками, тысячи, тысячи венков… Подняли опавшие лепестки роз и поклялись хранить их всю жизнь. А в это время моя сестра с группой сокурсников из МГУ пробивалась в Колонный зал по каким-то чердакам, так как обычным путем проникнуть к гробу Сталина было невозможно. Пускали уже только людей с живыми цветами. Родители потом здорово отругали нас с подругой: как мы смели прикасаться к венкам! Боялись неприятностей. И все понимали: смерть Сталина – грандиозное событие. Как вы жили потом, без Деда?
– Мы с мамой получали пенсию, нам хватало. После ее смерти эту пенсию платили мне – до самого окончания аспирантуры. За нами закрепили, за плату, дачу в Жуковке-III. Есть Жуковки трех категорий, наша была самая низшая. Жуковка первой категории – «высшего сорта», зимняя дача с прислугой. Немного похуже, второго сорта – зимне-летняя дача, смешанная. Нам предложили летний домик. Но мы все равно очень обрадовались, мама тяжело болела. После ХХ съезда ее открепили от кремлевской поликлиники. Правда, меня каким-то чудом в «Кремлевке» оставили, что стало потом особенно важно из-за сына. Но в горбачевские времена выгнали и нас.
– Освободили места для новой элиты. Как вы восприняли эту последовательную утрату привилегий? И как к ним относитесь сейчас?
– Легко… Привыкла – отвыкла, только и всего. А привилегии… Наверное, в нашей стране без этого невозможно. Не мы воспользуемся ими, так другие.
– Какие годы оказались самыми трудными для вас?
– Все оказались трудными. Наверное, только детство было безоблачным. Потом уже все давалось непросто. Со второго захода поступила на филфак, до этого год не работала, готовилась. Потом аспирантура. Сын-инвалид, редкие встречи с мужем… Но я, конечно, не чувствую себя чуть ли не жертвой постсталинских репрессий, как это написал один недобросовестный журналист. Что-то вроде того, что живу в бедности, у меня ничего нет. Почему это ничего нет? У нас дружная семья, квартира.
– А машину могли бы купить?
– Увы, не на что. На жизнь хватает только-только. Муж работает один, я занимаюсь сыном. Иногда, если удается освободить часть дня, пишу что-то вроде рассказов. Еще никому их не показывала.
– Чему