Теперь Петрович твердо решил приобрести две вещи: ремень и головной убор. И вскоре на его сухом торсе красовался кожаный ремень с блестящей бляхой, а голову украшала модная шапочка с надписью «Superman».
Серые будни рабочего человека вновь поглотили все буйство красок жизни, измазав все яркие оттенки памятных воспоминаний своей серостью. Унылая жизнь текла своим чередом, изредка прерывая свою унылость в дни авансов, получек и чьих-то дней рождения.
А вечерами… вечерами, после парочки заслуженных стопарей, Петрович курил, лежа на продавленном диване, и вслушивался в голоса многоквартирного дома. Дома ведь тоже умеют говорить, не так ли?
Дом Петровича, со всеми его квартирами, подъездами, двором и трансформаторной будкой был чрезвычайно многоголосым. Двор голосил воющей сигнализацией какого-то авто, владелец которого еще не ловил кирпич в лобовое, криками мальчишек, гонявших ошалевшего кота, суровой руганью мужиков и истеричными криками их прекрасных половинок. Из подъезда доносилось чахоточное кашлянье соседа, вышедшего проветрить засмоленные легкие. Сверху дом топтался пудовыми тапочками с железными набойками. Справа назойливо бубнил телевизор, включенный на полную громкость практически глухой и от того еще более вредной Клавдией Ивановной. А снизу… Снизу едва слышно доносился задорный детский смех и чье-то женское: «Сейчас поймаю!».
В жизни Петровича тоже были такие голоса. И женский: ласковый, нежный и любящий. И детский. Младенческий плач, сводивший с ума и днем, и ночью. Первое, выдавливающее слезу даже с самого сурового мужика, слово: «Папа». И ночные скандалы, слезы и мольбы: «Толя, не пей!». Все это было… И как-то в одночасье стихло с последним стуком дверью. С годами голоса минувших дней стихали, перемешиваясь с однотонным гулом рутинного бытия. Петрович уже едва мог вспомнить те интонации, те оттенки и переливы, что когда-то звучали в унисон с его порхающей душой. Все когда-нибудь проходит: и радость, и боль, и разочарованье… Когда-нибудь, в самый неподходящий момент, вот так вот хлопнув дверью перед самым носом, уйдет жизнь. Уйдет, так и не дав сделать самого главного, самого важного, самого-самого, что сделать следовало в первую очередь.
Внезапно телевизор справа затих, сменившись старушечьими причитаниями, вскорости переросшими в брань скрипучим, старушечьим голосом.
– Да ты ж ирод окаянный, сто чертей тебе в зад!
«По мою душу» – быстро смекнул Петрович и, нырнув в тапочки,