Бабушка Ноя суетится у крыльца. После зимы дел на огороде много, за что не берись – все в охотку. Повалила бочку с ржавыми ободами, уперла руки в железный борт; снег захрустел, нехотя подался, бочка покатилась по грядке, оставляя за собой три грязных борозды и куски старой краски – когда-то белой, а теперь уже и не желтой даже, но желтушной, больничного, хворого оттенка. В роддоме пахло теплой кожей, грудным молоком, мамиными руками, страхом нового. Но были и другие запахи: военный госпиталь отдавал высохшей мочой, сочащимися сукровицей бинтами на прелых, плохо обработанных ранах. Во время бомбежек лица солдат застывали, восковые маски ртов, бровей и глаз пучились в окна. От проходящего по улице трамвая мелко дрожали стекла в расшатанных рамах. Переполненная палата пахла тряпками и костылями, равнодушными докторами и капельницей с жирными отпечатками пальцев по всему продолговатому краю. Бабушка Ноя крякнула, навалилась плечом и поставила бочку под скат веранды, чтобы пустое брюхо наполнялось талой водой.
Широкое гребло лопаты хватануло из ближайшего сугроба, поднялось в воздух и, роняя излишки, резко опустилось за кованый обод. Со дна уже поднималась приличных размеров куча, но бабушка Ноя знала – она выполнит лишь треть работы, даже набив бочку с горкой, – остальное сделают оттепель и первые дожди, но и тогда бочка останется полупустой, на одну-две поливки, не больше. Вот потому-то нужно перевернуть и подкатить к скату все три бочки, сделать запас, иначе потом, в апреле, придется идти с ведрами на ручей или ждать, пока включат дачный водопровод. Ручей далеко, ведра тяжелые, а ноги и руки уже не те, что раньше. Бесконечными зимними вечерами, кладя морщинистую ладонь на сборник стихов Окуджавы (томик в пускающемся на лоскуты переплете), бабушка Ноя порой замечала, как ее длинные, прежде фарфоровые, а теперь по-печному беленые пальцы бьет неприятная судорога, вызывая в памяти больницу, гипс, трамвай, мокрые от пота простыни… Бабушка Ноя покрепче сжала черенок лопаты, – сегодня в ее руки вдруг вернулась удивительная сила. Работа спорилась, над садоводством высоко стояло солнце.
– Бабка, а бабка! – Дед Григорий подошел к сетке забора, его длинные, забитые грязью кирзовые сапоги баламутили край большой лужи. – Чего так рано приперлась-то?! Зима-чай на дворе.
– Захотела и приехала, – буркнула бабушка Ноя, – тебе-то какое дело?
Дед Григорий считался местным сторожем: зимой он жил в садоводстве один-одинешенек (в компании с черно-белым телевизором и стареньким электросамоваром). Родня Григория давно сгинула, жена ушла, и дед обобылился, запил, стал трескучим и недобрым.
– На той неделе заморозки обещают, а потом снега навалит, – ехидно, поплевывая себе под ноги, заметил Григорий. – Пустые твои труды!
Бабушка Ноя распрямила тугую спину.
– Если сейчас бочки не набрать и рухлядь не спалить, худо будет, – сказала она. – Ты сам-то чего пришел, Гришка? Опять на опохмелку не хватает?
– Ты, бабка, на меня не брехай, – подбоченился Григорий с напускной важностью, – ты мне за зиму сколько должна, а? Я, считай, за всем хозяйством, а тут и медведи, и пилорама рядом бандитская, и сучьи наркоманы подворья жгут – а я один, один!
– Да чего ты выдумываешь, Гришка, какие медведи, побойся Бога. – Бабушка Ноя утерла лоб тыльной стороной ладони. – Сколько должна, столько заплачу, и не тебе, а в кооператив, по Сберкнижке.
– Ладно, – быстро сдался Григорий, – может хоть в долг дашь? – Его голос стал высоким и жалобным, как у церковного юродивого. – Рублей сто надо, не больше, Христом-богом прошу! Бабушка Ноя нахмурилась и отвернулась.
– Шел бы ты отседова,– сказала она тихо, – не мешай работать.
– Дура ты, бабка, как есть, дура! – Григорий сунул грубые, чернушные ладони в карманы полушубка, побрел прочь, а напоследок, уже издалека, вдруг вывернул пегую голову и хрипло гаркнул: – Всю жизнь горбатишься, бабка, так и помрешь – горбатая!
Темную часть огорода за домом трогать рано, да и незачем, снег там густой, плотный, не поднять и не перенести. А в переднем высоком краю участка воцарилась весна, капель набирала силу, показалась бурая лежалая земля. Был самый томный предзакатный час; тепло разливалось в воздухе, – кажется, еще чуть-чуть и взойдут подснежники, запоют птицы, подует теплый южный ветер. Как тогда, на Урале, когда их повезли в колхоз: десять товарных вагонов;