В библиотеке была украшена вся северная стена, но лишь в нижнем правом углу мне удалось разглядеть символ из книги – чашу, в которой отражалось звездное небо, что символизировало «духовное богатство». Очень логично, как и измерительный предмет, напоминавший циркуль – символ «ясного мышления и самодисциплины» в аудитории математики. Последний рисунок гравюры я нашла на кафедре юриспруденции, в аудитории, где преподавал отец. «Восстановление порядка» – изображение воина, в одной руке держащего копье, а в другой свиток.
Следовало бы поговорить с папой, вдруг ему что-то известно о росписях, но я никак не могла решиться. Было страшно, что мой отец с этим связан, и хотя я старалась отбросить эти мысли, все чаще приходила к выводу, что он что-то знает. Как-то раз я все же завела снова разговор о Радзинском, но была грубо перебита, отец дал ясно понять, что ничего, кроме диплома и прочих учебных дел, обсуждать не намерен.
А с дипломом у меня как раз все было прекрасно. Я писала по несколько страниц в день и в Университете отдавала их Арсению, а он через день возвращал мои наработки со своими комментариями. На этом наше общение заканчивалось. Все возникающие вопросы он просил подавать ему в письменной форме. Единственное, что хоть немного радовало – моей работой он оставался доволен, во всяком случае, так следовало из его пометок. Что до лекций, то Романов не изменил свою манеру преподавания и из раза в раз грузил студентов эссе и прочими письменными работами, а изучение материала оставлял в качестве домашнего задания. Что удивляло не меньше, так это его проверка наших эссе. Каждый раз мы получали обратную связь от Романова в виде такого же эссе, где он на трех-четырех листах расписывал тему, оспаривал или соглашался с нашим мнением. Тогда я и открыла этого человека с иной стороны. В разговоре о философии он не мог связать и двух слов, а вот его заметки были, по меньшей мере, гениальными. Я заключила, что он просто-напросто боится своих студентов. Думаю, у него не было достаточного опыта, чтобы легко преподавать. Видимо, поэтому он предпочел общение в письменной форме.
По мере того, как росло уважение к Арсению, мое поведение менялось. Я уже не могла, как раньше, язвить на его занятиях, внимательно слушала все, что он говорит, и каждый день искала с ним встреч по самому разному поводу. Мои чувства к нему не только не прошли, но и окрепли. Вот только он каждый раз отмахивался от меня, как назойливой мухи. «Валерия, опять вы? Лучше бы сидели над дипломом». «Я не буду отвечать на ваш вопрос, он слишком прост, и вы сами можете найти ответ». «У меня есть дела поважнее вас». И прочее, прочее… Я была совершенно не интересна Арсению. Правда, таким непреступным он был не только со мной. Позднякова ни на шаг не продвинулась в своем плане соблазнения молодого профессора. Он игнорировал ее заигрывания, на вопросы отвечал сухо и немногословно, а на просьбы помочь с философией советовал обратиться к Интернету или ко мне.
– Позднякова, ваши вопросы не делают вам чести. Идите к Ланской, она растолкует