В романе Достоевского «Бесы» Николай Ставрогин посылает свой дневник монарху со своей исповедью.
Ставрогин спрашивает у монарха, что случится, если его исповедь будет напечатана. И вдруг он получает неожиданное предположение, что смех на деле это еще больнее, чем сама боль. Это разъяснение, что его исповедь будет скорее осмеяна, чем понята. Люди даже не попытаются понять, почему им страшно взглянуть самим себе в глаза. Все люди наслаждаются своим уродством и не хотят, чтобы им помогли. Это подтверждается историей всего человечества.
Неспособные на исповедь всегда высмеивают тех, кто исповедуется, поскольку они видят в этой исповеди намек на их собственное существование.
В пушкинской версии, Антонио Сальери, соперник и обожатель Моцарта, верит, что гений должен оставаться загадочным и не имеет права открывать душу никому. Согласно этой версии, в течение многих лет музыканты мира не играли музыку Сальери, веря, что именно он отравил Моцарта и смог спасти его бессмертно загадочным. Но в двадцатом веке Сальери был реабилитирован, потому что единственным доказательством того, что он был виновником смерти Моцарта, явилось собственное признание Сальери, да еще высказанное во время бессонницы. Теперь все могут наслаждаться его музыкой опять.
Некоторые писатели интерпретируют предательство Иуды примерно так: может быть, ревность Иуды стала причиной такого предательства. Может быть, болезненно застенчивый Иуда счел то, что своей доступностью Иисус принижает свое учение.
Может быть, Иуда шептал сам себе, что Иисус слишком много открывает своим последователям, не имея на это права. Иисус должен умереть, и трагедия его смерти возвеличит его даже в глазах, тех, кто сейчас его высмеивает. В отличие от истории Сальери, доказательство вины Иуды налицо – 30 серебреников.
Мы обычно считаем аполитичных людей социально равнодушными или чересчур идеалистами. Иногда так оно и есть. Иногда аполитичность бывает чем-то вроде нравственной гигиены. В так называемом социализме, или в так называемом демократическом капитализме, или при откровенно наглой диктатуре это даже выручает своей незавербованностью, и даже остается единственно дозволяемой чистотой, если в конце концов не переходит в цинизм беспринципного выживания. Так называемые борцы за свободу могут легко воспламеняться только гражданским гневом по поводу несправедливостей за границей и в то же время не замечать несправедливостей у себя под носом. Некоторые политики с чувствительностью только длиннодистанционной похожи на сентиментальных enviromentalists, всегда готовых бить во все колокола, заслышав писк погибающего москита редкой породы, и не расслышать стон своего умирающего